Многие принятые впоследствии законы Российской Империи [1196] неизменно повторяли правило об «исследовании, прежде всего, учинилось ли происшествие, заключающее в себе преступление». [1197] Ибо наши предшественники прекрасно понимали, что только после достоверного установления характера события постановка иных задач, в том числе поиск виновного, обретали свой смысл. Потому и закрепили это эмпирически выработанное правило в законе, не стесняясь того, что оно было заимствовано уголовным процессом из донаучной криминалистики, «обслужившей», таким образом, уголовное судопроизводство. О заимствовании уголовным процессом криминалистических правил говорит уже тот факт, что нормативно предписанной очередности решения задач следствия, положенной в основу его структуры, насчитывается чуть более трехсот лет (с 1716 года), в то время как практике её применения, по свидетельству В. А.Линовского, — минимум в полтора раза больше (с XVI-го века).
Возвращаясь к «Краткому изображению процессов и судебных тяжб», повторюсь, что именно с его изданием расследование уголовных дел в Российской Империи стало подчиняться уже не эмпирическим правилам, а законодательному требованию, обязывающему следователя соблюдать строгий порядок, при котором значительная часть процессуальных действий на досудебных стадиях процесса допускалась только после подтверждения факта совершения преступления. То есть требованию действовать по определенной методике, по определенному алгоритму, в определенной последовательности. Иными словами, сначала появилась эмпирическая идея, основанная на распространенном практическом опыте, и только потом — в начале XVIII века её воспринял закон.
Правда, сама структура следствия, раскрывающая наиболее целесообразную последовательность решения стоящих перед следствием задач, в ней до конца еще не была определена, а предлагалась как сочетание процессуального правила и рекомендаций донаучной криминалистики. В соответствии с этой последовательностью первой (нормативно обусловленной) должна была решаться, как сказано выше, задача установления характера события, причем, «если возможно по горячим следам», и «даже в таком случае, если бы дело началось добровольным признанием». [1198] И только после подтверждения факта совершения преступления, уже согласно эмпирически обоснованному правилу, следователь вправе был приступать к сбору «улик, изобличающих в известном лице виновника его», и «всех доказательств дела», поиск которых в силу их свойств нельзя откладывать, а «должно отыскивать их и собирать по горячим следам». [1199] Для этого принимались меры, предусмотренные указами и «разными узаконениями», выработанными за предшествующие столетия, начиная с Уложения 1649 года. [1200]
Потребовалось, однако, еще сто с лишним лет, прежде чем этот сформировавшийся порядок решения задач досудебного производства удалось реализовать в нормативно предписанной его структуре, согласно которой следствие в 1832 году разделилось на следствие предварительное и формальное. [1201] В этой структуре досудебного производства предварительное следствие решало свои задачи посредством принятия исключительно розыскных мер, в то время как формальное следствие использовало для достижения своих целей уже только прямо предусмотренные законом средства.
Именно с этого момента по логике А. С.Александрова могла начаться, рассчитывая на успех, разработка «уровней доказывания», «методик», «алгоритмов» и прочих, по современной терминологии «криминалистических» рекомендаций, лежащих в основе структуры предварительного следствия. А всё остальное, что было наработано «донаучной криминалистикой», причем задолго до принятия закона, установившего нормативно-правовую структуру досудебного производства, должно было превратиться «в хлам».
Можно только порадоваться за ученых начала XIX века, среди которых, к счастью, не оказалось профессора с взглядами, аналогичными взглядам профессора А. С.Александрова. Впрочем, вряд ли эмпирически обоснованная структура поэтапного решения задач следствия после её нормативного закрепления могла себя исчерпать. И, прежде всего, потому, что потенциальный «хлам» в виде эмпирических правил, представленных целесообразной последовательностью решения задач, стоящих перед следователем, оказался напрямую заимствован Сводом Законов Российской Империи из сформировавшейся практики, а не наоборот. И уже только по этой причине эмпирически обоснованная структура досудебного производства, вопреки предсказаниям профессора А. С.Александрова, удержалась от краха. А в «хлам» она превратилась уже в советское и постсоветское время, причём в связи с инициативами именно законодателей, а не ученых-криминалистов.
Так, основная задача начального этапа досудебного производства, представленная в нынешнем российском уголовно-процессуальном законе основаниями возбуждения уголовного дела (ч. 2 ст. 140 УПК РФ), увы, утратила ту категоричность, которая была присуща структуре следствия многовековой давности. Для начала расследования сегодня уже не требуется однозначной оценки события как преступления, а достаточно лишь предположения. «…Для возбуждения уголовного дела, — авторитетно заявляет Б. Т.Безлепкин, — требуется не факт преступления, а лишь обоснованное предположение о его существовании, которое базируется на фактах-признаках». [1202]
Не считая обязательным начинать досудебное производство с достоверного подтверждения факта преступления, уголовно-процессуальный закон, начиная с первого советского 1922/23 годов, по сути дела утвердил новое структурное правило, отчасти провоцирующее произвол в досудебном производстве. Ибо по уголовному делу, возбужденному на основании лишь данных, указывающих на признаки преступления (ч. 2 ст. 140 УПК), то есть на основании предположения о криминальном характере события, стало вполне допустимым требовать объяснений от любого лица, задержанного по одному только подозрению в совершении деяния, кажущегося преступлением. Современная структура уголовного процесса вполне допускает такой порядок работы по уголовному делу. Ну а с получением от допрашиваемых признательных показаний наши следователи и их оперативные помощники научились справляться и без криминалистики. Для этого им вполне достаточно руководствоваться уголовно-процессуальным законом.
А потому для российских следователей и не могло возникнуть никаких препятствий к тому, чтобы, не имея надежных данных, свидетельствующих о совершении именно преступления, а не какого-то иного действия или наступления события, допрашивать в качестве подозреваемого или даже обвиняемого любого человека, на кого, к примеру, укажут свидетели, назвавшись очевидцами.
Соблазн добиться признания от задержанного, не утруждая себя доказыванием факта преступления, оказался настолько велик, что современные «сыщики» часто даже не скрывают своих намерений, в том числе и тогда, когда понимают, что действуют незаконными методами. К чему это, порой, приводит, мы знаем из историй о неожиданном «воскрешении» людей, за убийство которых отбывают срок те, кто в своё время признался в его совершении. Такое стало возможным, вероятно, еще и потому, что правило донаучной криминалистики, о котором говорилось выше, и сегодня превращенное законодателями «в хлам», разумеется, не в состоянии остановить ни оперативников, ни дознавателей, ни следователей в их стремлении любой ценой «раскрыть» преступление, которого на самом деле не было. Ибо уже никто из правоохранителей не обязан знать, как того требовал российский закон многовековой давности, что поиск и изобличение, например, убийцы можно начинать «не ранее, чем будет установлено, что смерть действительно причинена другим лицом…». [1203]
