– Верно, озер там много, – подтвердил я.
– Люди зря говорить не будут, – улыбнулась Татьяна Михайловна. Она встала с табуретки, подошла ко мне, приложила к спине свитер. – Вовка примерно такой же, должно подойти.
Посидев еще немного, я отправился в аэропорт. Еще с мостика услышал, как ревет двигатель нашего самолета. Николай Григорьевич, завидев меня, открыл форточку, показал вверх палец. Такой простой, но понятный знак. Только позже я узнаю, что они всю ночь с Малышевым провели около самолета и заменили цилиндры. Меня охватывает чувство благодарности к этим незаменимым помощникам, которые в любую погоду днем и ночью делают свое дело. И никогда не требуют к себе особого внимания. Молча, точно и вовремя.
Я почувствовал, как внутри во мне закрутился, завертелся барабан времени, когда я уже не хозяин себе. Скорее, скорее в воздух, в небо!
На метеостанции я глянул синоптическую карту, она была вся испещрена красными и синими линиями, холодный фронт за ночь сместился к Байкалу. Чернильное перо на барографе круто ползет вверх, стремительно растет давление – это добрая примета. Меня беспокоит состояние полосы здесь, в Киренске. Я заскакиваю в диспетчерскую, прошу топливозаправщик, чтобы проехать на нем по полосе, но мне отвечают, что он уехал закачивать топливо. Мы со вторым пилотом Долотовым идем пешком. На полосе уже руководитель полетов Виктор Тимофеевич Буланов, высокий, худой, он точно сажень отмеряет землю.
– Пожалуй, открываться будем. Ты взлетишь, подскажешь состояние полосы, – громко говорит он, и звук его голоса теряется, пропадает среди шума работающих двигателей. Пока мы шли на полосу, проснулась, дала о себе знать малая авиация, на дальней стоянке уже вовсю пробуют свои голоса вертолеты и «Антоны».
Навстречу нам, все в том же замасленном комбинезоне, но уже в старой, с вылинявшим верхом фуражке, медленно идет Малышев. Он с силой топает каблуком о землю, проверяет ее на прочность.
– Лучше с краю взлететь, – говорит он, – здесь, я помню, всегда повыше было, потверже. А там низина, ее гравием выровняли, сейчас она намокла, на взлете зароется колесо, поведет самолет, ничем не удержишь.
Малышев говорит дело, я смотрю на заросшую травой обочину, прикидываю расстояние до фонарей, лишь бы не задеть их винтом. Придется взлетать по обочине, пройтись по ниточке, главное здесь – выдержать направление. А вот садиться на такую полосу можно и по гравийке. Я стараюсь не думать о посадке, я думаю о взлете. Грунт мягкий, посреди полосы свинцовые заплаты луж, я знаю: они затормозят движение, погасят скорость. «Если не подниму до них переднее колесо, то не взлечу, – мелькает короткая, как вспышка, мысль, – нет, надо поднять его, для этого нужно сместить в самолете груз назад, сделать заднюю центровку».
Мы идем обратно, на стоянку. В самолете слышатся топот, глухое сопение, удары, я вижу, как Николай Григорьевич вместе с Угриновичем переносят ящики с помидорами в хвост самолета. Его предупредительность нравится мне, он понял все и, не дожидаясь команды, стал смещать груз назад.
Медленно, очень медленно мы ползем на старт, я стараюсь рулить по той полоске, по которой решил взлетать. Самолет водит из стороны в сторону, но вот мы на исполнительном старте. Впереди тысяча четыреста метров полосы, дальше крыши домов деревни Хабарово. красный, слоеный, точно срезанный ножом торт, берег реки Лены, обросшая лесом гора. Я прикидываю: если все пойдет нормально, через тридцать-сорок секунд мы будем над ней.
Переднее колесо я поднял после первой сотни метров, самолет встал на дыбы, уже набрав силу, взрыхлил лужу, скорость начала резко падать, но я все же успел удержать взлетное полжение и не дал опуститься переднему колесу. Где-то у центра полосы наконец-то облегченно взревели двигатели, и мы оторвались от земли. Близко, до сучка на крыше, мелькнула крыша первого дома, набежала река.
От Киренска до Мамы двести девяносто километров. Мы их прошли за пятьдесят минут – помогал попутный ветер. Километрах в ста двадцати от Киренска, справа, показались острые, похожие на частокол гольцы. Некоторое время мы летели параллельно им, потом горы повернули к северу, пересекли нам путь. Сверх голых, будто остриженных наголо вершинах – тонкие, как порезы, траншеи, крохотные, чем-то напоминающие птичьи норы шахты. От них по склону серебристо-белым тестом сползают отвалы. Здесь добывают слюду.
Впереди по курсу крепкий поселок, он расположен на широком, похожем на равнобедренный треугольник мысу, посадочная полоса служит как бы основанием, она тянется параллельно склону горы. Мыс песчаный, с двух сторон его удерживает река Витим.
Самолет болтает, указатель скорости дергается точно сумасшедший. Над Витимом самолет резко потянуло вниз, я дал моторам взлетную мощность, но, вопреки всем законам аэродинамики, мы продолжали снижаться, но где-то на высоте сорока метров нас понесло, я тут же убрал газ, мелькнул забор, торец полосы. Вынырнуло посадочное «Т». «Нужно уходить на второй круг», – мелькнуло в голове.
Едва я начал выводить двигатели на взлетную мощность, как самолет неожиданно потянуло к земле, и, едва я успел убрать штурвал, мы покатились по полосе.
– Не слишком ли много за один рейс, сначала двигатель, теперь ветер, – буркнул Николай Григорьевич, – нет, пора в отпуск.
Александр Долотов посмотрел на нас, на щеках у него выступили красные пятна.
– Так, пожалуй, с вами и состариться не успеешь, – пробормотал он.
– Ничего, на твой век хватит, – усмехнулся Меделян. – Ты что, здесь за пассажира сидишь?
– Дело правого – не мешать левому, держать ноги нейтрально и ждать зарплату, – ответил Долотов.
– Так всю жизнь и проведешь на правой чашке, – пробурчал дядя Коля и пошел выбрасывать металлическую самолетную лестницу.
На стоянке к нам гурьбой подвалили грузчики, оказывается, наш самолет первый за последнюю неделю.
Я смотрю, как они быстро и, я бы сказал, с некоторым изяществом выносят ящики с помидорами, мысленно пытаюсь представить путь, проделанный ими. Всего несколько дней назад висели они на кустах где-то в Фергане, там их собрали и отвезли на аэродром. И вот они здесь, на Севере, через час появятся в магазинах, вдоль прилавков выстроятся очереди, красные тугие плоды замелькают в сетках женщин.
А зимой начнем возить яблоки, в самолете, напоминая о лете, будет стоять яблочный дух, он проникнет во все щели, заползет в кабину. На аэродромах уже будет лежать снег, по полосе, задрав белые блестящие хоботы, поползут снегоуборочные машины, по перрону не спеша, по-хозяйски будут бегать собаки.
Помидоры разгрузили быстро, как-то враз покрасневшая от томатов машина медленно трогается.
Мы стоим около самолета спиной к ветру, брюки надулись, точно рукава подогревателя. Справа и слева от нас огромными тисками сдвинулись горы, солнце освещает их макушки. Чуть ниже горы обтянуты рыжими лисьими воротниками пожелтевших берез. Пройдет еще день-два, и заполыхает, потечет вниз по склонам осень, разольется желтым лесным морем. А пока что у основания тайга темная, зеленая, холода сюда еще не добрались.
Грузчики быстро забрасывают в самолет пятидесятикилограммовые ящики со слюдой. Они торопятся: на подходе к Маме еще несколько самолетов.
Возле заборчика, напротив аэровокзала, женщины продают бруснику, я уже знаю, просят недорого – по десятке за ведро, нынче на нее урожай. Николай Григорьевич сходил в столовую, выпросил у буфетчицы картонную коробку из-под болгарского вина, пошел к женщине, стал торговаться. Через несколько минут он уже тащил к самолету полную коробку.
– Почем взял? – полюбопытствовал я.
– За пятнадцать два ведра, – довольно улыбается бортмеханик. Губы и даже щеки у бортмеханика вымазаны брусничным соком.
Почему-то мне становится неудобно, и так отдают по дешевке, так нет, выцыганил почти даром.
– Посмотри, командир, какая ягодка – темно-бордовая, крупная, в городе такую не купишь, – дядя Коля, который, как известно, был самым хитрым и умным из всех армян, поймав мой взгляд, пытается смягчить ситуацию. – Ты возьми, попробуй – слад-кая!
Я пробую, ягода действительно отменная.
Держа перед собой коробку, бортмеханик полез в самолет; наверху остановился, оглянулся на меня, на женщин у аэровокзала, хотел что-то сказать, даже пошевелил губами, но все же пересилил себя, промолчал. Много позже в одном из разговоров со славной представительницей этого северного поселка я вдруг узнал, что мамские женщины, вспоминая наши закупки, с полной серьезностью будут утверждать, что летчики загружали в самолет столько ягоды, что он едва отрывался от полосы. Но это к слову, прошлое хорошее и плохое порою подстерегает нас в самых неожиданных местах.
Ящики уложены вдоль фюзеляжа, в самолете пахнет сырым деревом, маслом, брезентовыми чехлами. Сзади с хрустом захлопываются двери, гремит металлическая лестница.
