Дилетантские предложения в твоем последнем письме напомнили мне, что
пришло время поговорить с тобой полнее о таком неприятном предмете, как
молитва. Ты мог бы и не писать, что мой совет по поводу молитв
подопечного
оказался "на редкость неудачным". Так не пишут племянники своему
дяде, а
младшие искусители -- помощнику министра. К тому же я замечаю, что ты
хочешь
уйти от ответственности. Учись расплачиваться за ошибки.
Лучше всего, насколько это возможно, вообще удержать подшефного
от
молитв. Когда подопечный (как у тебя) -- взрослый человек, недавно
возвратившийся в стан Врага, это легче всего сделать, напоминая ему
(или
внушая ему, что он помнит) о попугайских молитвах его детства.
Используя
отвращение к таким молитвам, ты убедишь его стремиться к чему-то
стихийному,
спонтанному, бесформенному и нерегулярному. В действительности
для
начинающего это означает, что он станет вызывать в себе
смутное
"благоговейное настроение", при котором, конечно, не сосредоточены ни
воля,
ни разум. Один поэт, Колридж, писал, что он молится "не плетеньем
привычных
слов и не преклоненьем колен", но просто "утихая духом в любви"
и
"погружаясь духом в мольбу". Это нам и нужно. А поскольку такая
молитва
внешне похожа на ту молитву без слов, которой молятся очень
продвинувшиеся
на службе у Врага, то рассудительные и ленивые пациенты могут довольно
легко
и долго находиться в заблуждении. Наконец, их можно убедить, что
положение
тела совершенно неважно для их молитв (они ведь постоянно забывают то, что
ты всегда должен помнить: они -- животные я тела влияют у них на душу).
Как
ни смешно, эти твари всегда представляют, что мы пичкаем их мозги
разными
мыслями, в то время как для нас лучше всего отвлекать их от мыслей.
Если это не удается, испробуй более тонкий способ. Всякий раз, когда
его помыслы обращаются к самому Врагу, мы вынуж дены отступить. Но
есть
способ помешать им. Самое простое -- переключить его внимание с Врага
на
самого себя. Пусть сосредоточится на собственном сознании или
пытается
вызвать в себе чувства собственными волевыми усилиями. Когда ему
захочется
воззвать к Его милосердию, пусть он вместо этого начнет возбуждать в
себе
жалость к самому себе, не замечая, что делает. Когда он захочет молиться
об
укреплении мужества, пусть почувствует, что прощен. Научи его
оценивать
каждую молитву по тому, возбудила ли она желаемые чувства. И пусть
он
никогда не подозревает, насколько неудача или удача молитвы, при таком к
ней
отношении, зависит от того, здоров он или болен, устал или бодр.
Разумеется, Враг не всегда будет бездействовать -- там, где
молитва,
всегда есть опасность, что Он вмешается. Он до неприличия
равнодушен к
собственному достоинству и к достоинству духов бесплотных (нашей части), а
этим животным, преклоняющим колени, дарует самопознание
совершенно
возмутительным образом. Но если Он пресечет твои первые попытки
направить
молитву подопечного в другую сторону, у нас останется еще одно, более
тонкое
оружие. Людям не дано воспринимать Его прямо (чего мы, к сожалению, не
можем
избежать). Они никогда не испытывали той ужасающей ясности, того
палящего
блеска, из-за которого все наше существование -- непрерывная мука. Если
ты
заглянешь в душу своего пациента, когда он молится, ты не найдешь там
этой
ясности. Если же ты еще пристальнее вглядишься в объект, к которому
он
обращается в молитве, ты обнаружишь нечто сложное, состоящее из
множества
весьма нелепых частей. Там будут образы, ведущие свой род от
изображения
Врага в позорный период Его вочеловечения. Там будут смутные, а то и
совсем
непонятные и примитивные, детские и наивные образы, связанные с
двумя
другими Лицами Врага. Могут подмешиваться сопутствующие молитве ощущения
и
даже благоговение перед самим собой. Я знаю случаи, когда то, что
наш
подшефный называл "богом", помещалось в левом углу потолка, или же в
его
собственной голове, или на распятии. Но какова бы ни была природа
сложного
представления о Враге, главное следи за тем, чтобы подопечный молился
именно
своему представлению, идолу, которого он сам себе сотворил, а не Тому, Кто
сотворил его. Принуждай подшефного и к тому, чтобы он
постарательнее
исправлял и улучшал объект поклонения и постоянно думал об этом, пока
он
молится. Если когда-нибудь он достигнет ясности, если когда-нибудь
он
сознательно направит свои молитвы не "Тебе, каким я помышляю Твой Образ", но
"Тебе, единственно Сущему", нам конец. Если он отбросит все
свои
представления и образы в сторону, распознав их ничтожно
субъективную
природу, и доверится Тому, Кто невидимо, но совершенно реально
присутствует
здесь, в одной с ним комнате, Тому, Кого ему никогда не познать, тогда
как
Тот его знает,-- может случиться самое худшее. Избежать этого тебе
поможет
одно: сами люди жаждут раскрыть душу в молитве не так сильно, как
им
кажется. Но часто молитву слышат лучше, чем хочется человеку.
Твой любящий дядя Баламут.
ПИСЬМО ПЯТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
Когда ожидаешь подробного доклада о работе, а получаешь
расплывчатые
восторги, это несколько разочаровывает. Ты пишешь, что "себя не помнишь
от
радости", потому что европейцы начали свою очередную войну. Мне ясно, что
с
тобой произошло. Ты не охвачен радостью, ты просто пьян. Читая между
строк
твоего совершенно неуравновешенного письма о бессонной ночи
пациента, я
могу судить и о твоем состоянии. За свою карьеру ты впервые вкусил
того
вина, в котором награда за все наши труды. Это вино -- тревога и
смятение
души человеческой -- ударило тебе в голову. Тебя трудно винить: мудрая
голова не венчает юные плечи. А вот впечатлили ли подопечного
мрачные
картины будущего, которые ты ему нарисовал? Ты подсказал ему
печальные
воспоминания о его счастливом прошлом, засосало у него как следует
под
ложечкой? Ты сумел сыграть на всех его тонких струнках? Что ж, это в
порядке
вещей. Но помни, Гнусик, делу -- время, а потехе -- час. Если
твое
теперешнее легкомыслие приведет к тому, что добыча выскользнет из рук, ты
вечно и тщетно будешь жаждать вина, которого сейчас отведал. Если
же с
помощью настойчивых, хладнокровных и непрестанных усилий тебе
удастся
заполучить его душу, он-- твой навеки. Он станет
тогда живой чашей, до краев полной отчаянием, ужасом и смятением, и
ты
сможешь отпивать из нее, когда захочешь. Так что не позволяй
временному
возбуждению отвлекать тебя от главного дела, а дело твое -- подрывать
веру и
тормозить добродетель. В следующем письме пришли мне тщательный и
полный
отчет о реакциях пациента, чтобы мы могли обдумать, что лучше: сделать
из
него крайнего пацифиста или пламенного патриота. Здесь у нас
масса
возможностей. Пока что я должен тебя предостеречь: не возлагай слишком
много
надежд на войну.
Конечно, война несет немало забавного. Постоянный страх и
страдание
людей -- законный и приятный отдых для наших прилежных тружеников. Но
какой
в этом прок, если мы не сумеем воспользоваться ситуацией и не доставим
новые
души нашему отцу? Когда я вижу временные страдания человека, впоследствии
ускользающего от нас, мне гадко, словно на роскошном банкете мне
предложили
закуску, а затем убрали всю еду. Это хуже, чем не пробовать ничего. А
Враг,
верный Своим варварским методам, позволяет нам видеть недолгие
страдания
Своих избранных только для того, чтобы помучить нас, искусить и в
конце
концов выставить на посмешище, оставляя нам непрестанный голод, создан
ный
Его охранительным заслоном. Подумаем, как воспользоваться
европейской
войной, а не как наслаждаться ею. Кое в чем она сработает в нашу
пользу.
Можно надеяться ла изрядную меру жестокости и злобы. Но, если мы
будем
бдительны, мы на этот раз увидим, как тысячи обратятся к Врагу, а
десятки
тысяч, так далеко не зашедших, станут заниматься не собой, а теми цен
ностями и делами, которые они сочтут выше своих собственных. Я
знаю,
что Враг не одобрит многие из этих дел. Но именно здесь Он и не прав.
