крайне удивлены, обнаружив его в лазарете в синяках, с рассеченной губой, зашитым
лбом, порезами на коленях, рубцами на руках и одним либо ушибленным, либо
треснувшим ребром. И то это были только те раны, которые он позволил осмотреть
врачу. Он знал, что ему больно от внутреннего разрыва. Определенно, разрыва. Но он
хранил эту боль в тайне, как и маленький серебряный крестик, что сорвал с шеи
Сорена. Кингсли сжимал его в руке всю ночь и весь день, отказываясь выпускать из
своих пальцев.
Бабушка и дедушка допрашивали его так же тщательно, как и священники.
Кингсли даже не попытался солгать, хотя мог бы сказать: “Я упал в лесу”, положив
этому конец. Но та ночь с Сореном в лесу означала для него слишком много, чтобы
запятнать ее ложью. Он просто сказал: “Я не хочу говорить об этом. Со мной все
хорошо”. Он нашел утешение в словах. За два дня, он, должно быть, говорил их сотню
раз, повторял их до тех пор, пока они не стали единственными словами, что он знал.
Но даже эти слова не были полностью правдой. Он хотел поговорить об этом, но
только с Сореном. И с ним не было все хорошо. “Хорошо” не смогло бы даже близко
описать блаженство, которое он испытывал в ту ночь, когда Сорен растерзал и оставил
его безжизненно лежать там под сенью звезд. У Кингсли не было слова для этого,
кроме, возможно, “Бог”. С ним не было все хорошо. Он был Богом.
117
Принц. Тиффани Райз.
И Сорен был Богом и Кингсли поклонялся ему и боготворил его. Но его заперли
в лазарете, без разрешения выходить и принимать посетителей. Он предполагал, отцы
надеялись, что изоляция заставит его раскрыться и рассказать о том, что произошло.
Вместо этого, вынужденное одиночество лишь укрепило его решимость сохранить в
секрете ту ночь. В любом случае, у него не находилось слов, ни на английском ни на
французском языке, чтобы объяснить случившееся с ним, чтобы хотя бы кто-нибудь
понял. Между ним и остальным миром выросла стена. Священник, бабушка и
дедушка, остальные ученики сказали бы – изнасилование. Но Кингу лучше знать. Он
побежал, потому что хотел, чтобы его поймали. Он позволил себя раздеть и
изнасиловать. И когда он сдался Сорену, именно в этот момент он стал собой.
- Кингсли, пожалуйста. S’il vous plaît…
Бабушка Кингсли нежно положила руку на не ушибленную сторону его лица. Он
улыбнулся на ее попытку говорить на французском. Его тронуло то, что она пыталась
разговорить его на его родном языке, но он все равно ничего бы не сказал. На вторую
ночь, в лазарет вломился его друг Кристиан. Кингсли проснулся от легкого сна,
обнаружив своего одноклассника, глядящего на него с ужасом в глазах.
- Все не так плохо, Кристиан. - Кинг улыбнулся и зевнул, а Кристиан только
смотрел.
- Ты выглядишь… как ты вообще еще жив?
- По Божьей милости, mon ami.
- Кто это с тобой сделал? Скажи, чтобы я мог пойти убить его и вернуться к тебе
с его сердцем на блюде.
Из-за преданности Кристиана, его дружбы и ярости, Кингсли хотелось погладить
того по голове, как верного пса. Хороший мальчик.
- Я в порядке, Кристиан.
- Ты не выглядишь в порядке.
Кингсли повернулся и улыбнулся красивому юному Кристиану, который теперь,
казался другом из далекого прошлого.
- Я еще никогда не чувствовал себя лучше.
Сказанное не было ложью.
Умиротворение, что он чувствовал, продолжалось до тех пор, пока он не
вернулся в дом бабушки и дедушки в Портленде, и его окружила реальность
отсутствия Сорена.
После того как завершилось то, чем бы это у них не было, Сорен ушел и оставил
его там на земле. Кингсли не возражал. Это было именно то, чего он хотел, чтобы его
118
Принц. Тиффани Райз.
оставили наедине со своими ранами, со своей любовью. Он любил то, что Сорен
растерзал его, но он не хотел, чтобы Сорен увидел его растерзанным.
Оставшись один, он собрал свою потрепанную одежду. Кингсли закашлялся и
его вырвало - весь его ужин, смешанный с кровью, остался на земле. Он плакал,
пытаясь встать, но в итоге, вновь и вновь тяжело приземлялся на колени. Кингсли
сдался после третьей попытки идти и пополз через лес, обратно в школу, рухнув на
крыльце часовни. Отец Генри нашел его там и, приложив каждую крупицу силы,
оставшейся в старике-священнике, поднял его и понес в лазарет.
- С тобой все в порядке, сынок? - спросил отец Генри. - Сынок? Кингсли, ты
смеешься?
Но теперь, дома, в часах езды от Сорена, который еще был в школе, Кингсли
чувствовал, как начинают закрадываться в душу сомнения, страх. Действительно ли
это произошло? Да, у него были заживающие раны, доказывающие это. Но произошло
бы это снова, вернись он обратно? Что же произошло?
Секс. Вот что произошло. У него никогда не было секса как тот прежде, и, если
они собираются сделать это снова, им придется найти способ делать это, не причиняя
Кингсли внутреннего кровотечения. Эту боль, он лелеял, но он хотел жить, чтобы
трахаться снова и снова. И секс... это лишь малая часть того, что произошло в тот
день.
Сорен… У Кингсли появилась привычка писать это имя на клочках бумаги.
Затем он зажигал спичку и улыбался, пока имя сгорало. Ритуал утешал его. Он видел в
часовне задумавшегося и склонившего голову Сорена в свете маленьких свечей. Вот
поэтому сжигание имени Сорена по ощущениям было как молитва. Сорен… познать
это имя казалось гораздо более значимым, более значительным, чем даже секс. Все в
школе называли его Стернсом, кроме священников, которые называли его мистером
Стернсом. Его звали Маркус. Все это знали, хотя никто не смел произносить это вслух.
Но Сорен - было его имя. Кингсли не знал, как, и не знал, почему. И его это не
заботило. Его не заботило ничего, кроме возможности увидеть Сорена снова.
Дни лета шли, и Кингсли сделал все возможное, чтобы доказать бабушке и
дедушке, что он был здоров, что все, что случилось с ним, не причинило ему
непоправимого вреда. Он вернулся к своему распутному образу жизни, закрутив со
всеми своими старыми подружками. За лето он с легкостью избегал парней и братьев,
которые были занозой в заднице во время учебы в школе Портленда. Он позволял
своим милым дамам заезжать за ним, и они пропускали фильмы, пропускали ужин,
пропускали все, кроме того, чтобы припарковать автомобиль неизвестно где и сделать
все, что угодно на заднем сиденье. Но только на заднем сиденье. Сьюзен хотела
постелить одеяло на земле и заниматься сексом под звездами. Кинг отказался.
Подобное предназначалось только для Сорена. Он солгал Сьюзен что-то про ядовитый
плющ, и девушка сдалась перед его превосходящей мудростью, с выгодой для себя,
раздвинув ноги внутри кожаного салона отцовского Кадиллака.
119
Принц. Тиффани Райз.
К последней неделе июля, Кингсли чуть было не сошел с ума от тоски по Сорену,
но он знал, что нет способа поторопить дни или связаться с ним. Он боялся отправлять
ему письмо. Священники сортировали и доставляли почту. Кингсли отказался
объяснить причину его травм. Никто никогда не беспокоил Сорена, если в этом не
было необходимости. Поэтому Кингсли был бы единственным студентом,
отправившим ему письмо за все лето… нет, слишком рискованно. Он не мог
позвонить, не мог написать, поэтому он ждал и молился. Прошло много дней и ночей,
и его тело полностью зажило. Настолько полностью, что он наконец-то чувствовал
себя комфортно снова полностью раздетым.
В конце июля он и Джеки, зубрилка, но красивая рыжеволосая сестра квотербэка,
лежали в ее спальне однажды в среду вечером, когда ее родители уехали отмечать
свой юбилей. Тот вечер был ничем не примечательный, на самом деле. Ничем не
примечательный, кроме одной вещи, одного акта, который пришел в качестве ответа
на его невысказанные молитвы.
Джеки прокладывала дорожку из поцелуев от его бедра к шее.
- Мы можем сделать кое-что другое? - прошептала она, покусывая мочку его уха.
- Что угодно, ma chérie. Все, что пожелаешь…
Он специально подчеркивал свой французский акцент с американскими
девчонками. Большинство мальчишек, он знал, накачивали подружек пивом, чтобы
заставить их раздвинуть свои стройные бедра. Кингсли нужно было всего несколько
слов по-французски.
- Я хочу сделать то, чего ты никогда ни с кем не делал.
Кингсли улыбнулся в потолок. Перевернувшись, он бросил Джеки на спину,
