На столе запел самовар. В тарелке появились пряники и баранки. Первую чашку Збышек подал Марии Николаевне.
– Господа, благодарю за чай, но я недавно из-за стола.
– У нас чай особый. У нас чай из лепестков польских роз.
– О-о-о! Из лепестков розы я еще ни разу не пила. – Она распахнула глаза, поднесла чашку с чаем к носику и втянула воздух. – Ах, какой аромат! Будто я в Томске, в оранжерее.
Мария Николаевна отхлебнула и сделала гримасу. Сигизмунд увидел неудовольствие гостьи:
– Возьмите рафинад и пейте вприкуску. Тогда вам понравится чай с розовой заваркой.
За чаем говорили о всякой всячине и, наконец, вспомнили об Адаме Мицкевиче. Збигнев стал вдохновенно читать на польском языке «Сонеты», потом – поэму «Пан Тадеуш». До россиян эти стихи еще не дошли. Никто не пытался их перевести на русский язык. Мария Николаевна смотрела на чтеца, пытаясь по глазам, губам, взмаху руки понять смысл. Но тщетно! Зато Сигизмунд выразительно реагировал на каждое четверостишие. Когда Збышек закончил декламацию, Сигизмунд сидел несколько минут как очарованный.
– Сейчас я мысленно побывал в Кракове, в Варшаве. Увидел родные места, услышал до боли родную речь. Язык, которым говорит вся Польша. Промелькнули золотая явь детства, юность, военная служба и первые сполохи угасшей любви. Царь растоптал мое счастье.
– Успокойтесь, Сигизмунд! У вас впереди целая жизнь, и, наверное, еще не угасла надежда на лучшую долю. Видно, и Мицкевич жил такой надеждой. Мне понравилась мелодика стиха. Сколько в ней музыки! В переводах на русский его пока нет? Жаль.
– Адам – польский Пушкин. Крупнее поэта у нас не было и нет! – сказал Збигнев. – Спасибо, господа, за поэзию! Я скоро собираюсь в Томск. Если будут какие-либо просьбы, прошения или письма к родным, я увезу и отправлю почтой из Томска. Я еду в конце марта. Готовьте. Я к вам зайду!
Она поднялась, поблагодарила за вкусный чай, за приятный разговор. Збигнев снял с вешалки ее шубу и галантно поднес девушке:
– Прошу, пани!
– Дзенькую! – ответила Мария Николаевна, надевая шубу.
Сигизмунд открыл дверь в темный коридор и, взяв ее под руку, вывел на улицу. Дудинское на взгорье светилось огоньками. Звенели колокола. Они звали к вечерней молитве.
*
Киприян Михайлович всю зиму в разъездах. Редко видит Катюшу и растущего сына. Вот и сегодня вернулся из Хатанги, помылся в бане и после трудной дороги заснул. Сашка все порывался поговорить с тятей, но Катерина уговорила его подождать.
– Тятя отдохнет, и пойдешь к нему играть, расскажешь, как ты слушаешь маму, покажешь новые зубки и скажешь новые слова, которые выучил.
Из спальни долетел прерывистый храп спящего мужа.
Катерина попросила Акима присмотреть за сыном, а сама пошла в баню. Разделась. Распустила косу и села на полок. Почувствовала, как тепло обволакивает тело, вызывая ощущение безмятежного блаженства. Взяла деревянный ковшик и плеснула водой на каменку. Зашипели камни, выдыхая сухой, почти невидимый пар. Он волнами накатывался на тело женщины, вытягивая из него капли холодящего пота. Она прошлась веником по спине, по рукам, по груди. Вытянула левую, потом правую ноги. Прутики ивы приятно хлестали по бедрам, вызывая сладкую истому не только в теле, но и в душе. Потом она растянулась на полке, положила руки под голову и так лежала с закрытыми глазами несколько минут, будто уже не существовала в этом мире. Нехотя поднялась, потянулась, широко разведя руками, и начала обливаться холодной водой, черпая из небольшой кадки. Выжала волосы, укуталась в простыню и села в предбаннике обсохнуть. Затем хлебнула квасу, собрала волосы в пучок и стала одеваться.
Киприян Михайлович проснулся и вышел в залу к ожидавшему его сыну. Сел на медвежью шкуру и начал с малышом играть в колокольчики. Отец звонил, а сын угадывал, какой из пяти колокольчиков издал звук. Киприян Михайлович загораживал собой ободок с бубенчиками и говорил:
– Ты, Сашок, не подглядывай. Отвернись и слушай, потом отгадывай.
Заигрались, что и не слышали, как возвратилась из бани Катерина и села расчесывать волосы.
– Тятя, мама пришла! – обрадовался малыш. Киприян вместе с Сашей пошел на кухню.
– Ох, как ты пахнешь банькою! – воскликнул соскучившийся муж.
Он понюхал ее волосы, шею, грудь, затем крепко поцеловал в губы.
Глава 6
На Таймыре середина апреля. Солнце, заглянув утром в Верхнее озеро, покатилось колобком по горизонту к Норильским горам, чтобы в полдень вернуться и пройти южнее села Дудинского, прямо на запад, вдоль малого Енисея, над Бреховскими островами, Енисейским заливом и зависнуть над Гольчихой. Там, среди белой ночи, исчезнуть на миг за горизонт, чтобы снова появиться над правым берегом Енисея и к утру быть вновь над Верхним озером.
Над Кабацким темно-серое облако, вытянутое длинным взлохмаченным хвостом вдоль острова. Тень правого берега серыми пятнами лежит на льду Енисея, не доходя версты две до устья реки Дудинки. Безветренно. Тридцатиградусный мороз кажется мягким в ярких солнечных лучах. А с Кабацкого до Опечека перекинулась через протоку трехцветная радуга. Винтообразно взлетают и садятся повеселевшие после полярной ночи куропатки. Розовеют в лучах солнца ветки ивняка. Природа начинает дышать весной.
Между правым берегом Енисея и восточной косой Кабацкого по самому стрежню напористо бегут три упряжки. В каждой по шесть ездовых оленей-самцов, покачивающих ветвистыми рогами. Бегут, оставляя после себя клубы пара и облака снежной пыли. Над Енисеем разносится скрип легких саней да редкие крики каюров, торопящих длинными хореями взмокших быков.
На первых двух нартах – по два седока, на третьей – каюр и поклажа: провиант, приборы, летняя одежда и бродни, два ружья, порох, дробь, охотничьи ножи, свечи, мединструменты, химикаты, две вязанки дров. Хорошо видны темные пятна изб, примостившихся в устье Дудинки и на высоком угоре правого берега Енисея. Каюры и седоки сидят друг к другу спинами. Так меньше ломит поясницу в дальней дороге, и седок прикрыт каюром от встречного ветра. Когда надо сказать или спросить, легонько толкают друг друга локтями в бок, поворачивают головы в одну сторону, напрягают слух, потому что кожаные капишоны, сидящие на голове, прикрывают уши. Каюр первой нарты Михаил Пальчин толкнул седока Федора Богдановича Шмидта:
– Вон, уже Дудинское видать! – показал хореем влево.
Тот, возясь рукой внутри сокуя, достает сложенную в кожаном чехле подзорную трубу. Растягивает, вращая, и подносит к глазам.
– Не туда навел! – кричит каюр. – Справа – Старая Дудинка. Там питейная лавка, избы казаков-питейщиков, двух поляков-ссыльнопоселенцев да лабаз. А слева – нынешнее Дудинское. Самое большое село в крае после Туруханска.
Федор Богданович повел трубой влево.
– Двухэтажный дом огромный. Чей? Церковь, часовенка, избы. Одна, две, три. Лабазы. Поленницы, лодки у угора, собаки. Живым пахнет! – проговорил сам себе Шмидт.
Он оторвался от подзорной трубы, пытаясь все разглядеть собственными глазами. Повернулся вполоборота, поудобнее уселся на нарте.
– Это дом купцов-братьев Сотниковых. Говорят, подобного дворца на берегах Енисея больше нет до самого Енисейска! – крикнул Шмидту Михаил Пальчин.
– Пожалуй, да! Я проехал по зимнику более двух тысяч верст, но такого красавца нигде не видел. В том числе и в Туруханске. Правда, в Ворогово есть подобный, но и он не частный, а золотого прииска.
Федора Богдановича Шмидта, тридцатитрехлетнего магистра, направила Российская академия наук на Гыданские озера осмотреть вытаявшую прошлой весной тушу мамонта.
Проездом в Москве он встретился с Михаилом Фомичом Кривошапкиным, и тот попросил поработать летний полевой сезон с экспедицией Иллариона Александровича Лопатина.
– С Академией я все улажу о продлении вашей командировки до ноября текущего года через Иркутское генерал-губернаторство. А ваше участие будет не только полезным, но, надеюсь, и эффективным в решении задач, поставленных перед экспедицией.
Невысокого роста, крепко сбитый, с длинными до плеч волосами и густой окладистой бородой, он производил на окружающих впечатление степенного рассудительного человека, для которого в жизни не существует мелочей, а тем более в незнакомых, малодоступных землях. Как ученый он знал, что каждый живой организм, каждое явление природы таят массу загадок, разгадать которые можно нередко с помощью повседневных, порой будничных мелочей и деталей. Он уже по опыту знал, что именно они частенько становятся ключом к пониманию многих природных явлений. Теперь, после встречи с Кривошапкиным, Федор Богданович понял, что осмотреть труп древнего животного – это попутное задание. Главное – работа по изучению полезных ископаемых и уточнение карты нижнего и среднего Енисея.
