Сноровистые у него младшие братья и племяши! Уже запрягли оленей, уложили тюки, жерди, провизию и товары. Отвели свой караван к протоке, чтобы не мешать дудинцам. Закурили и пришли проститься с купцом.
У купеческого обоза суета. Степан Буторин разложил вдоль него четыре огнища, чтобы светлее было укладывать на нарты и увязывать кули с пушниной, рыбой, куропаткой, бивнем. На дрова не скупился. Теткин дал швырка с лихвой. В отблесках огнищ по красному снегу двигались огромные тени. Уставший Хвостов с каюрами запрягал оленей. Кто-то ругался, заводя оленей в упряжку, кто-то искал веревку, кто-то кули порожние. Приказчик Сотников успевал давать советы и следить за укладкой рухляди на нарты, чтобы не поломали или, не дай бог, не порезали веревками шкуры в пути.
Со стороны Караульной послышался недалекий лай собак, пропал и снова повторился.
– Кого-то нелегкая несет середь ночи, – недовольно заворчал Степан Буторин, – будто дня светового не хватило. Спали бы спокойно в избе в Караульной, а утречком на собак – и в дорогу.
– А может, человек торопится по иному делу! – возразил Иван Маругин.
– И такое мотет! – согласился Степан.
Через несколько минут у первого костра кто-то осадил упряжку.
От собак шел густой пар. Они жадно хапали снег. Человек встал с нарты, привычно сбросил на санку сокуй и подошел к плотникам:
– Здорово, мужики! В ночь уходите?
– Да! В двенадцать! А чего хотел? – полюбопытствовал Буторин.
– Мне Сотников нужон. Весточку я от Катерины Даниловны привез. Кличут меня Кокшаровым. У меня станок на левобережной протоке.
– А зачем так собак гнал?
– Боялся, разминемся. Темно, мог ненароком проскочить.
– Счас я позову, – вызвался Степан Варфоломеевич.
И ушел в сторону станка. В небе горели звезды. Над угором трепетало северное сияние.
– К утру мороз соберется, – решил Степан, запахивая полы ямщицкого тулупа.
У дома Прутовых топтались юраки во главе с Сурьманчой. Дверь избы открыта. В сенях, поперек двери, лежала собака. Степан переступил и постучал во вторую дверь.
– Заходи! – услышал женский голос.
Степан, согнувшись, вошел в переднюю. Гость прощался с хозяевами. Сотников уже одет и глядел на часы. Кукушка прокуковала десять.
– Пора! Спасибо за гостеприимство, – поблагодарил Киприян Михайлович.
– Мы выйдем позже, к обозу, – предупредила Полина Кузьминична, – собирайтесь.
– Ты чего, Степан? – спросил купец.
– Прибыл на собаках нарочный из Дудинского, Екатерина Даниловна что-то передала. Кокшаровым назвался.
– Это наш крестьянин. И станок фамильный называется Кокшаровским, – пояснил Илья Прутовых.
– Знаю. Крепкий хозяин. Не раз встречались. – загорелся Киприян Михайлович. – Я его отправлю к вам, Илья Андреевич. Примите его, покормите собак, а переночует в балоке с Иваном Маругиным. Мы к обозу.
Полина Кузьминична подбросила дров в печку и поставила варить оленье мясо с крупой. Илья Андреевич порубил сига, бросил в чан с водой и поставил на печь:
– Пусть закипает, муку потом всыплю! – предупредил хозяйку.
Киприян Михайлович простился с Сурьманчой и направился к упряжкам. В свете костра увидел Кокшарова:
– Здравствуй, Афанасий! Ты что по ночам мотаешься?
– С Дудинского иду. Почту везу. Герасимов попросил. Тебе от супружницы подарок. Низко кланяться велела вместе с сыном.
– Спасибо и тебе, и ей. А сейчас иди, поужинай у Прутовых. И собак заодно покорми. Спать будешь в балоке.
Сотников у огнища открыл пакет и стал читать: «Дорогой и любимый наш муженек и тятя, с любовью и нежностью к тебе твоя Катя и сын Александр».
У Киприяна Михайловича на лице загуляла улыбка и радость. От волнения он сделал передышку. Глянул в небо, где зависло трехцветное полярное сияние. Три цвета почти слились: «Это я, Катя и Сашка», – радостно подумал он и принялся за письмо.
И так из месяца в месяц, из года в год!
А в Дудинском все шло своим чередом. Каждый год привносил что-нибудь свежее в привычную жизнь купцов. Растущий сын Киприяна уже не только ходил ножками, но и ловко тупотил по комнатам, забегал даже на половину дяди Петра. У того в горнице, на стене, завешанной китайским ковром, висели казацкая шашка, английский штуцер, натруска с порохом, кошелек с пулями. Петр Михайлович, возвращаясь домой из своих странствий, тщательно чистил ружье, если даже никто из него ни разу не выстрелил за время его отлучки, отдавал плотникам наточить шашку, чистил дегтем свои яловые казацкие сапоги, открывал шкаф и смотрел с гордостью на свою рубашку и шаровары с желтыми лампасами.
Маленький Сашка на половине Петра шел в горницу и тянулся ручонками к оружию. Он забегал каждый день, жадными глазенками таращился на недосягаемые игрушки и тянул ручонки кверху Вскоре стал понимать: оружие все ближе и ближе опускается вниз. Иногда дядя Петя давал поиграть пулями, потом заставлял Сашку собирать их в кошелек. И еще мальчонка любил забавляться небольшой куклой – тавгийцем, подаренной ему Хвостовым. Он даже звал его коротко – Мотя. Человечка, вполовину меньшего, чем сам, он мог раздевать, неумело одевать маленькую ровдужную парку, расшитые бисером бокари и, главное, мог с ним о чем-то толковать на только самому понятном языке. Целовал его, обнимал и укладывал с собой в зыбку спать.
– Наверное, жалеть тунгусов будешь, как отец! – не раз говорила Катерина, наблюдая, как сын возится с куклой. – Дай бог, чтобы жалость не выветрилась с годами. Чтобы, взрослея, не воспринимал тунгусов, как игрушку, а как себе подобных.
И Екатерина, и Киприян выискивали у сына или придумывали свои похожести. Считали бровки или губки, ушки или глазки своими. Но находили пока мало, в душе огорчались, но молчали. Мария Николаевна горечь замечала на их лицах. Пыталась успокоить и Катерину, и Киприяна.
– Я-то с детьми не первый год вожусь, кое-что заметила в их росте. Не надо огорчаться! Все станет на свои места. Сашок растет и ввысь, и вширь. А красивость – это привычка. Привыкаешь к человеку, и все изъяны становятся незаметными, а иногда даже красивыми. Потому что они присущи только одному человеку. А это уже достоинство! Ваша красота в нем еще распустится. Да и не то главное. Вы посмотрите, как он смеется! Редко, но красиво. Как тятя родной! Ему бы бороденку приставить, и будет копия деда Даниила. Мужиков ведь не за красоту ценят, за ум!
Со временем ребенок становился капризным и упрямым. Екатерина сначала думала: это болезни роста. Придет понимание: что «хорошо» и что «плохо». И мальчонка определенно станет проявлять свой характер, будет знать, как правильно поступить в том или ином случае. Но мальчик развивался, а капризы и упрямство становились устойчивыми и трудно гасимыми. Нередко их останавливали только болью, шлепком ладони по маленькой пухленькой заднице. Шлепок всегда получался громким и болезненным. И только почувствовав боль, малыш прекращал уросить и выполнял требования родителей. Выполнял, но закусив нижнюю губу и брызнув слезами из хитроватых глазенок. Мать с тревогой смотрела на характерные плешины на голове сына и гадала, чем же они зарастут: мягкими, густыми, как ягель, кудряшками или жидким, непокорным, как у мамонта, волосом? А мягкость или жесткость волос – оттенок характера человека. Пугала Катерину и Киприяна Михайловича усиливающаяся жестокость сына. Где он видел песца, попавшего в капкан, или куропатку в силке – никто не ведал, но кукольному тавгийцу стал связывать ноги веревкой, одевать веревочное кольцо на шею и нещадно бил руками. Екатерина отбирала связанного по рукам и ногам тавгийца, восстанавливала деформированное его лицо, распутывала веревку и клала куклу на полку. Александр тянул руки за куклой и кричал: «Дай!»
– Не дам! Ты бьешь Мотю, ему больно. Он плачет и не хочет с тобой играть! – отстаивала игрушку обеспокоенная мать.
Сын ногой стучал по полу и неистово орал: «Дай!»
– Куклу мучить будешь? – смотрела в глаза мать. – Я тебя спрашиваю: бить Мотю будешь?
Кричит, упрямится, не хочет слушать мать, не хочет отказаться от жестокой забавы. Характер держит. Чтобы избавиться от надоевшего ора, мать уступает и протягивает куклу. Он роняет ее на пол и снова топчет ногами, вымещая собственную злобу на игрушечном человечке. Он своим, впитывающим хорошее и плохое, умом уже, вероятно, ощущает в себе чуть тлеющие угольки власти над игрушкой, похожей на самого себя. Может, и не понимает, а жестоким инстинктом измывается над ней. Снова ладонь матери больно досаждает сыну, да так, что тот прекращает издевку и слышит только свою боль. Катерина понимает, что только насилием можно погасить у сына его насилие. А бить сына для матери кажется большой грех. Она всегда просит прощения у Пресвятой Богородицы и помощи в становлении сына.
А вечером, когда укладываются спать и перед глазами нет дневных раздражителей, Екатерина начинает сыну читать сказки. Потом тихо мурлычет песенку. И засыпает малыш, вздрагивая во сне. Затем она перекладывает спящего в кроватку и перед иконой читает «Отче наш». Завершив молитву, осеняет крестом Александра, а после – себя и засыпает с добрыми надеждами на завтра.
