– Ты это серьезно?
– Я когда-нибудь шутил?
– Ну, Иван, ну даешь! – качнул головой Мордовии. – Только я бы на твоем месте потерпел еще. Дотянуть бы до пенсии, тогда бы оно спокойнее было.
– Думаешь, тогда собственное мнение появится? – засмеялся Бакшеев. – Не появится. Не жди.
А через день Бакшеев угодил в больницу. Для всех это было неожиданностью – такой с виду здоровяк, и на тебе. Экипаж полным составом, за исключением Самокрутова, каждый день наведывался к нему. Самокрутову было некогда. Сразу же после разбора он начал оформлять пенсию, бегал, подписывал какие-то бумаги, считал налет часов. Бакшеев был рад своим, он выходил в коридор, по очереди здоровался со всеми. В короткой, не по росту полосатой пижаме он стал казаться толще и ниже ростом.
– Ну как там? – спрашивал он. – Не нападают?
– Состава преступления не обнаружено, – улыбаясь, отвечал Ершов. – Не зря копья ломали, вмешалась инспекция. Создали комиссию для проверки северных аэродромов. Так что все нормально. Самокрутов устроился в центральную диспетчерскую, там, где списанные пилоты сидят.
– Значит, не обнаружено, – задумчиво произнес Бакшеев. – Только, Вася, все равно ненормально…
– Ну а у тебя, Михалыч, как дела? – спрашивал Ершов.
– Да как тебе сказать, вроде полегче стало, – отвечал Бакшеев. – Вы лучше ко мне вечерком заходите. Начальство по домам разойдется, а с медсестрой я договорюсь. Они тут после вас меня ругают – дисциплину нарушаю.
Через неделю после рейса Ершов забежал к нему, как он и просил, вечером. Ершов подивился перемене, происшедшей с Бакшеевым: из него точно воздух выпустили, как из волейбольной камеры. Лицо осунулось, пожелтело, и взгляд – он как-то безвольно прокатился по Ершову и, вильнув в сторону, тревожно замер.
– Дали тебе командира, нет? – вяло поинтересовался Бакшеев. – Вторушин с Макаревичем приходили, говорят, опять сидишь.
– Дали, – ответил Ершов. – Плохо, ребят разбросали по разным экипажам. Привык я к ним. Да еще новый командир летать не дает.
– Это не страшно, – помолчав немного, сказал Бакшеев. – Ты летать будешь. – И горько добавил: – А я вот, кажется, отлетался. Кардиограмму сняли. Никуда, говорят, кардиограмма не годится. Спишут… А чем я заниматься буду?
– Да что ты, Иван Михайлович, раньше времени паникуешь? – бодро сказал Ершов. – Еще полетаем.
– Нет, Вася, теперь, пожалуй, все. Чувствую, отлетался. Вот раньше, знаешь, меня снимали на землю, но все по-другому было. Оставалась надежда. Верилось, что все равно выкарабкаюсь, восстановлюсь. А сейчас меня отсюда не выпустят. Кому охота брать на себя ответственность? Ты представь: вдруг со мной в воздухе что случится? – Бакшеев помолчал немного. – Куда я пойду? Диспетчером – учиться надо. На тренажер – там своих полно… Я вот Володьку Проявина вспоминаю, как он зайцем ко мне в самолет залез. Теперь-то я понимаю его, он не стал бы прятаться, если бы списанным не был. Он бы разыскал меня и говорил бы на равных, как летчик с летчиком.
Бакшеев неожиданно запнулся. В последнее время он все чаще и чаще вспоминал Проявина. И каждый раз приходил к одной и той же мысли: все, что произошло с ним в Тугелькане, произошло не случайно, видно, так оно рано или поздно и должно было случиться. Это ведь по его вине попал Проявин в Тугелькан.
– Когда стоишь на пороге и дальше пустота, тогда только доходить начинает, – грустно сказал Бакшеев. – Ты представь, сколько на свете людей мечтало бы попасть на твое место!
Ершов пожал плечами. Не задумывался он как-то об этом.
– Не знаешь. А я знаю. Почти каждый здоровый парень мечтает. Люди во сне летают. Заметь, не плавают, а летают. Раз в жизни повезло, крепко повезло – когда я в авиацию попал. Знаешь, вот больше двадцати лет прошло, а все как вчера. Мальчишкой я часами мог сидеть на крыше дома и ждать, пока высоко, чуть видно, самолет полетит. Мать все сгоняла на землю. А еще была у меня такая забава. Пойду в лес, заберусь на березу, за макушку уцеплюсь – и вниз. Метров пятнадцать-двадцать летишь по воздуху, березка гибкая, как на парашюте спускаешься, – слабая улыбка тронула губы Бакшеева. – Как-то смастерил крылья, привязал их к рукам, разбежался по крыше – хлесть в огород! Целил в кучу картофельной ботвы, а до нее было вон как до того окна, – Бакшеев показал глазами в конец коридора. – Почти перемахнул двор, а над забором завис, руки не выдержали тела, и свалился вниз. Тут, конечно, мать крик подняла, отец с ремнем. Но не ударил. Посмотрел на меня как на малахольного и даже ругаться не стал. – Бакшеев на секунду замолчал. – Семья у нас большая была, семь человек. Когда отец шофером работал, еще ничего, сводили концы с концами. А после аварии у него шоферские права отобрали. С тех пор стал он летать с места на место: и грузчиком работал, и уборные чистил. А потом по леспромхозам ездить стал. Уедет – и два-три месяца ни слуху ни духу. Чего только мать не делала, чтоб дома удержать. Куда там! Однажды соседка научила ее: возьми, говорит, сороку, свари из нее суп и накорми его, никуда больше уезжать не будет. Где уж ту сороку мать разыскала, не знаю, но сварила отцу суп. Отец пришел, похлебал…
– Помогло? – удивился Ершов.
– Помогло, – Бакшеев усмехнулся. – Ушел, только его и видели… Вот сейчас я тебе это вроде бы со смехом говорю, а тогда стыдно было. Сейчас моя Танька нос дерет – отец летчик! А представь, каково мне тогда? Попал в училище – на седьмом небе. А закончил, так и вовсе – иду по улице, ног под собой не чую. Весь я такой казенный, новый, все на мне блестит – глазам больно. Старики, которые раньше меня за уши драли, с завалинок приподнимаются, кепки снимают. Для них я как Гагарин. Молодец, говорят, добился своего. Когда вспоминают, кто из нашего села в люди вышел, то меня первым называют. В училище-то я с третьего захода попал. Первый раз не пропустила мандатная комиссия, второй раз баллов недобрал. Надо мной уже смеяться стали: тонка, мол, кишка. Да не на того напали. Настырный был. Лоб разобью, а докажу, – Бакшеев грустно рассмеялся.
– А верно, что у тебя инструктором военный летчик был? – спросил Ершов.
– Точно. Откуда знаешь? – удивленно приподнял брови Бакшеев.
– Таня рассказывала.
– А-а-а, – протянул Бакшеев. – Верно, инструктор был военный. – Голос Бакшеева неожиданно потеплел. – Боевой мужик, семнадцать самолетов сбил. Хозяин высоты и боя – так мы его про себя называли. Много он мне дал. Первое время я даже его походке подражал. «Иван, – любил говорить он, – жизнь для тебя только начинается. Бери все хорошее и отсекай все плохое, как у дерева сухие ветки. От этого оно только лучше расти будет». Многое уже забылось, а вот эти слова помню. – Бакшеев вздохнул. – А сейчас сам как засохшая ветка.
– Напрасно ты, Михалыч, такое говоришь, – заметил Ершов. – Сорок лет – и засохшая ветка. Придумал тоже.
– Эх, Вася, Вася. Один на долгую жизнь рассчитан, другой быстро разряжается. Ну как бы это тебе сказать… Аккумулятор у него быстро садится. Вот и у меня. Хотел бы я запуститься и лететь дальше, а сил нет, не тянет мой аккумулятор.
Перед самым уходом, когда уже попрощались, Бакшеев тронул Ершова за рукав.
– Вот что, Вася, заскочи ко мне домой. Электробритва у меня перегорела, дома в шкафу безопасная лежит. Татьяна должна была принести, да нет что-то.
– Хорошо, сейчас съезжу, привезу.
Минут через пятнадцать Ершов вышел из троллейбуса и березовой рощей пошел под гору. Он уже привык к этой дороге. После командировки в Усть-Кут бывал у Бакшеевых почти каждый день. Чтоб не чувствовать себя одиноким в чужом городе, нужен хотя бы один человек, к которому можно прийти в любой момент и знать наверняка, что тот тебе рад. Вот таким человеком стал для него Бакшеев. Был, правда, еще Витька Падуков, но его Ершов не любил за длинный язык. В отряде среди летчиков ходило мнение: если хочешь, чтобы о чем-то узнал весь аэропорт, скажи об этом Падукову. Недавно тот отозвал Ершова в сторону и, пряча усмешку, заявил: «Правду говорят, будто ты в зятья к Бакшееву метишь?» Вечно этот Падуков видел то, чего видеть не следовало. Хотя, конечно, на эту деревянную – полудеревенскую, полугородскую – улицу тянуло Ершова еще и потому, что здесь жила Таня.
В доме у Бакшеевых совсем неожиданно для себя Ершов застал Петра Короедова. Он сидел на кухне, положив на колени старую каракулевую шапку с кокардой, и что-то говорил бывшей жене Ивана Михайловича Лидии Васильевне. Она стояла вполоборота к нему и смотрела в окно. Только сейчас Ершов разглядел ее как следует. На вид ей было лет тридцать, и если бы Ершов не знал, что Таня ее дочь, можно было бы сказать, что они сестры. «Из-за такой можно было потерять голову», – подумал Ершов, вспомнив рассказ Бакшеева о той свадьбе в Бодайбо.
– Ой, Вася, молодец, что зашел! – появившись из комнаты, воскликнула Таня. – Давно ты у нас не был.
Ершов пробормотал что-то невнятное и смутился – когда шел сюда, был почему-то уверен, что Таня одна.
