– Ой, Вася, молодец, что зашел! – появившись из комнаты, воскликнула Таня. – Давно ты у нас не был.
Ершов пробормотал что-то невнятное и смутился – когда шел сюда, был почему-то уверен, что Таня одна.
Выручила Лидия Васильевна.
– Ну что же вы стоите, – улыбнувшись, сказала она. – Проходите. Таня, принеси стул. Разве так встречают кавалера?
– Мама, это не кавалер, это Вася, он с папой летал, – вспыхнув, проговорила Таня. – Вася, познакомься, это моя мама.
– Мы вообще-то уже виделись, – сказал Ершов. – Я к вам на минутку. Иван Михайлович бритву просит, безопасную.
– Подожди, я сейчас, я быстро, – виновато воскликнула Таня. – Я уже собралась, да вот мама пришла, – она запнулась на полуслове, посмотрела на мать.
– Сегодня поздно, больница закрылась, – сказал Ершов. – Лучше завтра с утра.
Он сказал и тут же пожалел: сам, своим языком, испортил себе вечер. Сейчас бы они пошли в больницу вдвоем.
– Как там Иван Михайлович себя чувствует? – неожиданно спросила Лидия Васильевна, с интересом поглядывая на Ершова. – Это серьезно?
– А вы бы зашли к нему, – сказал Ершов. – Мне кажется, он был бы рад.
– И я ей говорю, – поддакнул молчавший до сих пор Короедов. – Ведь не чужие, пятнадцать лет прожили вместе.
– Давайте, Петр Сергеевич, закроем эту тему, – устало сказала Лидия Васильевна. – Он мне всю жизнь искалечил, а вы – «зашли бы»…
– Брось ты, Лида. Искалечил! Когда Иван тебя из Бодайбо привез, у вас все хорошо было, даже завидки брали, честное слово. Не пойму, что случилось.
– А что случилось? То и случилось. Что с ним видела? Вот эти четыре стены да карты на них… То в командировке, то на переучивании. У других праздники, а у меня – одно и то же: собрать чемодан, отправить в командировку и ждать… А жизнь-то идет. И что в итоге он имел? Деньги? Да такие, как у всех. Люди на производстве не меньше зарабатывают, зато дома с семьей. А у вас что? Жизнь как у цыган, казенные гостиницы, обмундирование и то казенное. Ничего своего. Вот и она, – Лидия Васильевна кивнула на дочь, – в авиацию собралась. В ее возрасте романтика притягивает. Потому и к отцу от меня сбежала… – Лидия Васильевна с горечью говорила уже только дочери. – А ведь растила я тебя, можно сказать, одна, без отца. Ты вспомни: все вдвоем и вдвоем, месяцами, да что там – годами…
– Нет, – горячо прервала Таня, – мы жили не одни, мы ждали… И в авиацию я все равно пойду, ты мне не запретишь, – Таня замолчала, глядя на мать исподлобья такими же синими глазами.
– Ну хорошо, иди, иди, я тебя не держу, – примирительно сказала мать. – Свихнулись вы оба.
Короедов поднялся со стула, по-старомодному раскланялся, нахлобучил шапку, проверив заученным профессиональным движением, на месте ли кокарда.
– Ну ладно, пошел я, – сказал он. – Тут у вас без бутылки не разберешься.
Следом за ним, попрощавшись, вышел Ершов. Уже стемнело, но воздух был свеж, звонок. Под ногами мялась уже прихваченная сверху коркой оттаявшая за день земля. Выйдя на дорогу, Короедов достал папиросы и, поглядывая на Ершова темными блестящими глазами, закурил.
– Видел ее? – Короедов кивнул головой на дом Бакшеева. – Бесится баба, то сюда, то туда, а дело сделано. И ему плохо, и ей плохо. Всем плохо. Я думаю, Иван сам виноват. Такую бабу надо было всегда возле себя держать, а он ей доверял. Помню, у нас в отряде вечера были. Наши летчики, хоть и знали, что она замужем, все равно вокруг нее гужом. Я Ивану: смотри, а он только улыбался. Вот и доулыбался. Колька Тюкавкин увел. Он у нас инженером работал. Молодой, смазливый. Иван когда узнал, поздно было. Вот так: сначала Проявин, потом Иван, теперь Тюкавкин. Проявин после того, как Иван Лидку увез, сказал мне: «Попомни, Петя, и от него она уйдет. Порода у нее такая». Прав оказался.
Короедов замолчал. Молчал и Ершов. Он знал, что Проявин, Короедов и Бакшеев заканчивали одно училище и по распределению попали сюда, в Восточную Сибирь. Бакшеев с Короедовым остались в Иркутске, а Проявин уехал в Бодайбо. Короедов уже несколько лет не летал, но тем не менее дружба с Бакшеевым у них не прерывалась. А вот с Проявиным… Ершов вспомнил, как не любил летать в Тугелькан Бакшеев. Поначалу он думал, что причиной тому начальник аэропорта Потапихин, но, заметив, как старательно обходил Бакшеев в своих воспоминаниях фамилию Проявина, у Ершова мелькнула догадка: именно с ним Иван Михайлович избегал встреч.
– Как там у Ивана настроение? – спросил Короедов. – Не хандрит?
– Как вам сказать? Побаивается, что спишут. Электрокардиограмма не идет.
– Это его посадка доконала, – убежденно проговорил Короедов. – Раньше за такую посадку ему как минимум золотые часы бы дали. Сейчас – выговор. Бакшеев летчик милостью Божьей, все это знают, но характер у него… Сколько уж его били, так нет, неймется. Другой бы приладился, приноровился и, глядишь, был бы сейчас – ого-го! Ведь это он все эти маленькие аэропорты открывал. Садился без связи, подбирал с воздуха площадку и садился… Раньше без всяких там прогнозов и связи можно было спокойнее и быстрее рейс сделать, а сейчас понасадили народу, каждому зарплату платят. Прежде чем вылететь, вон сколько условий надо: чтоб была техническая годность аэродрома, чтоб погода соответствовала, чтоб связь была, чтоб диспетчер не запил, чтобы грузчики вышли на работу. Да мало ли что еще надо? А Ротов, вместо того чтоб помочь, нажать на кого следует, жмет на своих. У них с Бакшеевым из-за этого постоянно стычки. Вот возьми: приходят в авиацию молодые летчики и попадают, например, к Ротову. И начинает он им мозги вправлять: то нельзя, другое нельзя. Ему кажется, что весь мир должен жить по инструкции. Раз по рукам ударят, другой – глядишь, человек своей тени бояться начинает, отвыкает мыслить и действовать самостоятельно. Ну а сложись в воздухе нестандартная ситуация? Прежде чем поймут, что к чему, много дров наломают. Хорошо, если к нормальному командиру попадут. – Короедов помолчал. – Что это мы тут насухую лясы точим? Пойдем ко мне, посидим, поговорим, – предложил он. – У меня бутылочка припрятана.
– Лететь мне завтра, – ответил Ершов.
– И что за летчики пошли? – зевнул Короедов и, сунув Ершову руку, ссутулившись, пошагал к своему дому.
Медленно тянется в больнице время. Нутром Бакшеев чувствовал: спишут. Но, как и всякий живой человек, не терял надежды. «Не может такого быть, чтобы вот так, сразу, признали негодным, – размышлял он. – Если начнут в сорок лет списывать, что же тогда получится? Для государства сплошной убыток. Подготовить летчика огромных денег стоит. Об этом они, поди, тоже думают». Когда приходили с обходом врачи, он пытался разузнать что-нибудь о себе, но они, будто сговорившись, разводили руками: «Ваше дело у главврача Максима Ефимовича Зелинского. Он и решит».
– А где он? – спрашивал Бакшеев.
– Болеет.
«Врачи и те болеют, а что остается нам, простым смертным?» – думал Бакшеев.
Через неделю он узнал, что наконец-то главврач вышел на работу, и с нетерпением стал ждать очередного обхода.
Зелинский вошел в палату неожиданно. Не останавливаясь у порога, он что-то спросил у сопровождающих его врачей, подошел к Бакшееву.
– Как вы себя чувствуете?
– Как тот поп, которому вот-вот дадут в лоб, – пошутил Бакшеев. – Хорошо себя чувствую, вон даже прибавил в весе.
Зелинский попросил снять тенниску, стал слушать. Иван тоже стал тревожно прислушиваться к себе, пытаясь проникнуть в себя самого. Но все было, как и прежде: чувствовал он себя неплохо, та режущая боль, которая полоснула его в Тугелькане, ушла, забылась, как забылись и все прежние боли.
– Максим Ефимович, вы мне скажите, – неожиданно Бакшеев уловил в своем голосе просительную интонацию, – вы мне прямо скажите, сяду я за штурвал или нет?
Зелинский глянул куда-то мимо Бакшеева, снял очки, достал носовой платок и стал протирать стекла. Бакшеев молча ждал. «Спишет, – подумал он, – и не дрогнет». Зелинский наконец вновь надел очки и только после того глянул на Бакшеева.
– Ничего я вам пока сказать не могу. Соберем комиссию – решим. А сейчас пока лежите и отдыхайте. Вот посмотрю я на некоторых пилотов – хорошие ребята, а к своему здоровью отношение, мягко говоря, наплевательское. Губят сами себя. Ходили бы в спортзал или по улице прогуливались. Нет, сидят, курят, в преферанс играют. В выходной пьют. Так самый здоровый организм можно за год угробить.
Попрощавшись, Зелинский вышел из палаты. Следом за ним роем, точно бабочки-капустницы, выпорхнули сопровождающие его врачи.
«Спишут, – подумал Бакшеев, проводив Зелинского взглядом. – Подпишут бумаги – и топай, Ваня, на все четыре стороны». Но разве он виноват, что электрокардиограмма дала сбой? И как же так, на любой другой работе – пожалуйста, вкалывай, никто тебе слова не скажет. А в воздух – шиш!
Да, хорошо, все понятно, все правильно, рассуждал он. Человек, ответственный за жизнь других, должен быть здоровым, это же воздух, туда не вызовешь «скорую». Но, с другой стороны, списанный на землю летчик теряет все, а, скажем, больной Зелинский может до конца дней своих заведовать поликлиникой. Выходит, единственной ценностью, которой он обладал, было его здоровье. Не опыт, не мастерство, а самое обыкновенное здоровье. А берег ли он его? Не щадил себя, как не щадили и его. Но разве не учила его жизнь предусмотрительности? Разве он не знал, что профессия летчика требует жесткого отбора? Знал, но попался, на чем попадаются многие, полагая, что любая неприятность, беда, несчастье могут произойти с кем угодно, только не с ним. Прав Зелинский, чего теперь искать виновных.
