– Каким образом? – спросили друзья.
– Оркестр и провожающие пойдут по мостовой, а мы пойдем по тротуару. Вокруг кладбищенской ограды растет высокая трава. Мы спрячемся там и все увидим.
Друзья посмотрели на Пилона с благодарностью. Они знали, что его острый ум без устали взвешивал каждую возможность. Но посмотреть на похороны – еще не самое главное. Куда важней самим показаться на похоронах. Однако другого выхода не было.
– Из этого мы должны извлечь урок, – сказал Пилон. – Нам следует позаботиться, чтобы у нас про запас всегда имелся хороший костюм. Никогда нельзя знать заранее, что может случиться.
Больше они об этом не говорили, но чувствовали, что потерпели поражение. Всю ночь они бродили по городу. Какой палисадник в ту ночь не лишился лучших своих цветов? Какое цветущее дерево осталось нетронутым? Утром яма на кладбище, готовая принять тело Дэнни, совсем исчезла под грудой лучших цветов из лучших садов Монтерея.
Готовя свои эффекты, Природа не всегда проявляет тонкий вкус. Правда, накануне Ватерлоо шел дождь; сорок футов снега отрезало путь отряду Доннера. Но в пятницу погода была чудесная. Солнце светило так, словно на этот день был назначен веселый пикник. Чайки летели через улыбающийся залив к рыбоконсервным заводам. Удильщики заняли свои места на скалах, ожидая отлива. Аптека «Палас» опустила маркизы, чтобы защитить красные грелки в витринах от химического воздействия солнечных лучей. Мистер Мачадо, портной, повесил на окно своей мастерской записку: «Вернусь через десять минут», – и ушел переодеваться к похоронам. Три сейнера подошли к пристани с большим уловом сардин. Луи Дуарте покрасил свою лодку и изменил ее название «Лолита» на «Три кузины». Джек Лейк, полицейский, остановил отъехавший от отеля «Дель Монте» двухместный автомобиль, но отпустил его с миром и купил себе сигару.
Неразрешимая загадка. Как могла жизнь идти своим глупым путем в такой день? Как могла Мейми Джексон поливать тротуар перед своим домом? Как мог Джордж У. Мерк писать свое четвертое и самое возмущенное письмо водопроводной компании? Как мог Чарли Марш, по обыкновению, напиться мертвецки пьяным? Это кощунство. Это попрание всего, что должно быть свято.
Друзья Дэнни проснулись в тоске и поднялись с пола. Кровать Дэнни была пуста. Она походила на боевого коня, который без седока идет за гробом своего хозяина-офицера. Даже Большой Джо Португалец не покусился на кровать Денни. Солнце радостно било в окно, отбрасывая на пол изящные тени паутины.
– В такое утро Дэнни бывал веселым, – сказал Пилон.
После обычной прогулки в овраг друзья некоторое время просидели на крыльце, отдавая положенную дань памяти друга. Они преданно перечисляли и восхваляли его добродетели. И преданно забывали его недостатки.
– И какой сильный, – сказал Пабло. – Он был силен, как мул! Он мог один поднять тюк сена.
Они рассказывали случаи, подтверждавшие доброту Дэнни, его храбрость, его благочестие.
Но слишком скоро настал час идти к церкви и стоять в лохмотьях на противоположном тротуаре. Они краснели в душе, когда к церкви потянулась вереница счастливчиков, великолепно одетых, отчаянно благоухающих цветочной водой. До друзей доносились музыка и визгливые отголоски заупокойных молитв. Со своего наблюдательного пункта они видели, как прибыли кавалерийский эскадрон, и оркестр с барабанами и обернутыми войлоком палочками, и стрелковый взвод, и орудийный лафет, запряженный тремя парами лошадей с ездовыми на каждой правой лошади. Печальное цоканье лошадиных подков по асфальту наполняло сердца друзей отчаянием. Тоскливо смотрели они, как гроб вынесли из церкви, поставили на орудийный лафет и прикрыли флагом. Офицер свистнул в свой свисток, поднял руку и опустил ее. Эскадрон тронулся, стрелки взяли винтовки наперевес. Барабаны глухо загремели траурный марш. Орудийный лафет двинулся с места. Провожающие торжественно зашагали позади: мужчины держались прямо и сурово, женщины изящно приподымали юбки, оберегая их от неизгладимых следов, оставляемых кавалерией. Тут были все: Корнелия Руис, миссис Моралес, Гальвес, Торелли и его пухленькая жена, миссис Палочико, предатель Тито Ральф, Конфетка Рамирес, мистер Мачадо – короче говоря, все, кто хоть что-нибудь значил в Тортилья-Флэт, а также все остальные.
Так можно ли удивляться, что друзья не выдержали горького позора? Правда, поддерживаемые героической решимостью, они несколько минут все же брели по тротуару.
Первым сдался Хесус Мария. Он зарыдал от стыда, потому что его отец был богатым и всеми уважаемым боксером. Хесус Мария понурил голову и бросился бежать, пятеро друзей последовали за ним, а позади, прыгая и резвясь, бежали пять собак.
Когда процессия приблизилась к кладбищу, друзья Дэнни уже лежали в высокой траве у ограды. Погребение было по-военному кратким. Гроб опустили в могилу, грянул винтовочный залп, труба пропела отбой, и, услышав ее, Энрике и Пушок, Пахарито, Рудольф и Сеньор Алек Томпсон задрали морды и завыли. Как гордился ими в эту минуту Пират!
Все кончилось слишком быстро. Друзья поспешно ушли, чтобы никто их не увидел.
На обратном пути они неминуемо должны были пройти мимо пустого дома Торрелли. Пилон влез в окно и вынес две бутыли вина. И тогда они медленно пошли к затихшему дому Дэнни. Они чинно разлили вино по банкам и стали пить.
– Дэнни любил вино, – говорили они. – Дэнни бывал счастлив, когда ему удавалось достать немного винца.
День кончился. Наступил вечер. И каждый, прихлебывая свое вино, мысленно бродил в прошлом. В семь часов пришел пристыженный Тито Ральф и принес коробку сигар, которую он выиграл в лотерею. Друзья закурили сигары, сплюнули и откупорили вторую бутыль, Пабло запел начало песни «Тюли Пан», – просто чтобы проверить, не пропал ли у него голос.
– Корнелия Руис шла сегодня одна, – заметил Пилон.
– Может, не будет ничего дурного, если мы споем несколько грустных песен? – сказал Хесус Мария.
– Но Дэнни не любил грустных песен, – возразил Пабло. – Он любил забористые песни о бойких женщинах.
Все согласно закивали.
– Да, Дэнни знал толк в женщинах.
Пабло начал вторую строфу «Тюли Пан», Пилон стал потихоньку подтягивать, а под конец к ним присоединились и все остальные.
Когда песня была допета, Пилон затянулся, но оказалось, что сигара его погасла.
– Тито Ральф, – сказал он, – сходил бы ты за своей гитарой, чтобы нам лучше пелось.
Он закурил сигару и отбросил спичку. Маленькая горящая палочка упала на старую газету у стены. Все, как один, вскочили, чтобы затоптать ее, и на каждого снизошло одно и то же озарение, и они вернулись на свои места. Они поглядели друг другу в глаза и улыбнулись мудрой улыбкой бессмертных, лишенных надежды. Словно во сне смотрели они, как пламя замигало и чуть не погасло, а потом воспрянуло, вновь ожив. Они увидели, как оно расцвело на газете. Так в ничтожных пустяках слышен голос богов. И люди с улыбкой смотрели, как догорает газета и как занимается сухая деревянная стена.
Так и должно быть, о мудрые друзья Дэнни. Узы, соединявшие вас, рассечены. Магнит, собравший вас, утратил силу. Дом этот перейдет к новому владельцу, к какому-нибудь унылому родственнику Дэнни. Так пусть же этот символ святой дружбы, этот добрый дом веселых вечеринок и драк, любви и покоя погибнет, как погиб Дэнни в последнем великолепном и тщетном восстании против богов.
Они сидели и улыбались. А огонь, как змея, всполз к потолку, пробил крышу и заревел. Только тогда друзья встали со своих стульев и словно во сне вышли на улицу.
Пилон, извлекавший пользу из каждого урока, захватил с собой остатки вина.
Из Монтерея донесся вой сирен. Заревели пожарные машины, взбираясь вверх по холму на второй передаче. Лучи прожекторов заметались среди сосен. Когда пожарные прибыли, дом уже превратился в тупой конус огня. Насосы поливали деревья и траву, чтобы пожар не перекинулся на соседние дома.
В толпе сбежавшихся обитателей Тортилья-Флэт словно зачарованные стояли друзья Дэнни и смотрели, не отводя глаз, пока от дома не осталась только черная куча золы, над которой клубился пар. Тогда пожарные машины развернулись и с выключенной передачей покатили вниз по склону.
Обитатели квартала исчезли во тьме. Друзья Дэнни все еще стояли и смотрели на дымящееся пожарище. Порой они обменивались странными взглядами и глаза их снова обращались к сожженному дому. А потом они повернулись и медленно пошли прочь. И каждый шел один.
Консервный Ряд в Монтерее, в Калифорнии, – это стихи, и вонь, и скрежет, оттенок света, привычка, тягота, мечта. Консервный Ряд разбросан, тесен, это железо, ржавчина и жесть, щепа и щебень, и пустыри, и мусорные свалки, консервные фабрики, рифленые крыши, и бардаки, лаборатории, ночлежки, бакалеи. Кто-то как-то сказал, что живут там «шлюхи, сводни, жулики, сволочи», причем он сказал это про Всех. Погляди он на них в другую замочную скважину, он сказал бы: «бессребреники, ангелы, великомученики, святые», – и тоже про Всех. По утрам, после лова сардин, сейнеры с воем вваливаются в залив. Тяжело груженные суда стопорят у берегов, там, где фабрики окунают в залив свои хвосты. Образ этот – плод осторожных раздумий: если бы фабрики окунали в залив свои пасти, консервированный продукт, вылезающий с другого конца, оказывался бы, по крайней мере в метафоре, еще отвратительней. Потом вопят гудки, и мужчины и женщины напяливают одежду и бегут по Ряду на работу. Потом сверкающие лимузины везут избранных: директоров, юристов, хозяев; они исчезают за дверьми контор. Потом из города катят толпы итальянцев, китайцев, поляков, мужчин и женщин в комбинезонах, куртках, фартуках. Они сбегаются сюда – шкерить, резать, бланшировать, рассовывать рыбу по банкам. Улица грохает, ухает, дребезжит и вопит, а серебряные реки рыбы катятся с судов, а суда все выше и выше подымаются в воде, пока не скинут последнего груза; фабрики грохают, визжат и вопят, пока ошкерят, нарежут, сбланшируют, сунут в банку последнюю рыбешку, и тогда снова вопят гудки, и потные, вонючие, замученные итальянцы, китайцы, поляки, мужчины и женщины, выбираются на свет и тащатся вверх по холму, в город, а Консервный Ряд снова становится самим собой, тихий и таинственный. Бродяги, брезгливо отступавшие под сень кипариса, вылезают посидеть на ржавых трубах пустыря. Девушки из заведения Доры выходят погреться на солнышке, если оно проглянет. Док появляется в дверях Западно-Биологической и пересекает улицу и входит в бакалею Ли Чонга за двумя квартами пива. Анри-художник, как эрдель, вынюхивает на мусорной свалке деревяшки и металл для своей недостроенной лодки. Потом в улицу вплывает тьма, и перед заведением Доры зажигается фонарь – источник негасимого лунного света над Консервным Рядом. В Западно-Биологическую к Доку съезжаются гости, и он идет через улицу к Ли Чонгу за пятью квартами пива.
