Как вживе изобразить стихи, вонь, скрежет, оттенок света, как передать бумаге привычку, тяготу, мечту? Когда собираешь морских животных, попадаются такие плоские черви, до того нежные, что их не поймать – они разлезаются, как только их тронешь. Надо, чтоб они сами, своей охотой, наползли, натекли на лезвие ножа, и тогда уж можно стряхивать их в бутылку с морской водой. Наверное, эту книгу так и надо писать – подставить страницы, а повесть пусть сама на них течет.
Не поражая опрятностью и чистотой, бакалея Ли Чонга являла зато чудо изобилия. Загроможденная, тесная, она вмещала в единственной комнате все, что нужно человеку для жизни и счастья: одежду, еду – свежую и в консервах, спиртное, табак, рыболовные снасти, инструменты, лодки, веревки, пистоны и свиные отбивные. У Ли Чонга можно было купить туфли, шелковое кимоно и бутылку виски и сигару. Можно было подбирать сочетания почти для всякой надобности. А тот товар, которого не держал Ли Чонг, поставляло заведение Доры, через дорогу.
Бакалея открывалась на заре и не закрывалась, покуда не отзвенит последний шальной заблудший шестипенсовик. Ли Чонг не то чтобы жадничал. Ничуть. Просто он помогал тем, кому хотелось потратиться. Положение Ли удивляло его самого, пока он еще умел удивляться. Все в Консервном Ряду были годами ему должны. Он не торопил должника, но, когда счет чересчур разрастался, прекращал кредит. И чем таскаться в город вверх по холму, должник обычно платил – или хоть старался.
Ли был круглолиц и вежлив. Он говорил на величавом английском, не прибегая к букве «р». Когда в Калифорнии разражались войны между китайскими кланами, Ли обнаруживал, как дорого ценится его голова. И он потихоньку отправлялся в Сан-Франциско и ложился в больницу пережидать заварушку. Никто не знал, что он делал со своими деньгами. Может, их у него и не было. Может, все его богатство состояло в неоплаченных счетах. Но жил он хорошо, и ближние его уважали. Он доверял клиентам до тех пор, пока доверие не становилось смехотворным. Случались и у него промашки, но и тут он умел извлечь или усмотреть выгоду. Например, с Ночлежным Дворцом. Другой бы на месте Ли Чонга счел сделку чистым убытком.
Ли Чонг обычно встречал покупателя за прилавком, где были сигары. Касса приходилась ему по правую руку, счеты – по левую. Перед ним под стеклом лежали коричневые сигары, сигареты «Булл Дарэм», «Чертова смесь», «Пять братьев», а за спиной Ли Чонга на полках блистали в пинтах и полупинтах «Старая зеленая река», «Старый особняк», «Старый полковник» и «Старое Теннесси», виски четырехмесячной выдержки, очень дешевое и известное в округе под названием «Старой Тенниски». Ли Чонг неспроста стоял между клиентами и виски. Иные ловкачи не раз пытались отвлечь его внимание на другие отделы. За прочими прилавками стаивали братья, племянники, сыновья или невестки, сам же Ли Чонг не отходил от сигарного прилавка. Верхняя стеклянная крышка служила ему конторкой. Толстые, нежные руки Ли покоились на стекле, а пальцы двигались, как беспокойные сосиски. Массивным обручальным кольцом на среднем пальце – единственной своей драгоценностью – Ли молча постукивал по резиновой тарелочке для монет, на которой давно стерлись резиновые сосочки. Благосклонная улыбка Ли обнажала великолепный ряд зубов и приветливо сверкала золотом. Он носил очки с половинными стеклами, и, обходясь ими во всех случаях, он запрокидывал голову, когда глядел вдаль. Беспокойные сосиски-пальцы отщелкивали на счетах долги и проценты, приветливые карие глаза рыскали по бакалее, и ослепляли покупателя зубы.
Как-то вечером, стоя на пачке газет, чтобы не мерзли ноги, он с юмором и печалью размышлял о сделке, которая сладилась после обеда и в тот же день разладилась.
Как выйдешь из бакалеи, если пойти напрямик по заросшему пустырю, мимо ржавых труб, выброшенных с фабрик, скоро попадешь на выбитую в траве тропинку. Пойдешь по ней мимо кипариса, через железнодорожное полотно, мимо птичника и увидишь длинное, приземистое строенье, которое когда-то служило рыбным складом. Единственная комната под просторной крышей принадлежала бедняге Хорэсу Эбвилу. Хорэс имел двух жен и шестерых детей и за год-другой мольбами и убеждением добился долга в бакалейной лавке, непревзойденного во всем Монтерее.
В тот день после обеда он вошел в бакалею, и его тонкое усталое лицо передернулось от тени суровости в глазах Ли Чонга. Ли стучал толстым пальцем по тарелочке, Хорэс положил ладони на сигарный прилавок.
– Я, кажется, задолжал тебе кучу денег, – сказал он просто.
Ли сверкнул зубами, одобряя столь непривычное вступление. Он веско кивнул, но пока не понял, куда Хорэс гнет.
Хорэс тщательно провел языком по губам, с угла к углу рта.
– Детей жалко, – сказал он, – ты ведь больше не дашь им мятных лепешек.
Лицо Ли Чонга отразило согласие с этой посылкой.
– Куса денег, – сказал он.
Хорэс продолжал:
– Ты знаешь мой дом за дорогой – где рыба лежит?
Ли Чонг кивнул. Там лежала его рыба.
– Хочешь, я уступлю тебе дом, и мы будем квиты? – очень серьезно спросил Хорэс.
Ли запрокинул голову и смотрел на Хорэса через очки, пока в мозгу его проносились вычисления, а правая рука нашаривала счеты. Ли сопоставил паршивенькую постройку и участок, который мог оказаться прибыльным, если фабрике вдруг вздумается расширить площадь.
– Конесно, – сказал Ли Чонг.
– Ладно, тогда все подсчитай, и я тут же напишу закладную.
Хорэс ужасно куда-то спешил.
– Засем много бумаги, – сказал Ли. – Напису полный ластет.
Они достойно завершили сделку, и Ли Чонг выставил четверть пинты «Старой Тенниски». А потом Хорэс Эбвил, очень прямо держась, пересек пустырь, прошел мимо кипариса, через железнодорожное полотно, мимо птичника, вошел в дом, который прежде был его домом, и застрелился на груде рыбы. И – хоть это, правда, к делу не относится – все дети Эбвила, вне зависимости от материнской линии, с тех пор всегда вдоволь лакомились мятными лепешками.
Но вернемся к тому вечеру. Хорэс лежал на козлах, пронзенный бальзамирующими иглами, а жены его, обнявшись, сидели на крыльце (они дружили, пока не похоронили Хорэса, а потом поделили детей и перестали кланяться). Ли Чонг стоял у сигарного прилавка, устремив в себя взор, полный спокойной и вечной китайской скорби. Он понимал, что ничего не мог поделать, но если б знать заранее, он бы хоть попытался. Отзывчивый и терпимый, Ли считал право на самоубийство неотъемлемым правом человека. Но друг иногда может сделать так, чтоб кончать с собой не стоило. Ли уже оплатил похороны и отослал по ведру бакалейных товаров пострадавшим семьям.
Так во владение Ли перешел дом Эбвила – крепкая крыша, хороший пол, дверь и два окна. Правда, на полу валялась рыба и тонко, пронзительно пахла. Сперва Ли Чонг решил отвести помещение под склад бакалейных товаров, но, поразмыслив, передумал. Очень уж далеко от лавки, каждый, кому не лень, может залезть в окно. Он постукивал по тарелочке золотым кольцом и прикидывал, что ему делать с домом, когда дверь отворилась и вошел Мак. Мак был глава, вожак, наставник и отчасти эксплуататор небольшой группки, сплоченной отсутствием семей, денег и притязаний на что бы то ни было, кроме еды, выпивки и удовольствий. Но хоть столько народу так изводится, гоняясь за удовольствием, что потом от усталости его уже не получает, Мак с друзьями набредали на него случайно и преспокойно ему отдавались. Мак и Хейзл, молодой человек неслыханной силы, Эдди, замещавший в «Ла-Иде» буфетчика, Хьюги и Джон, иногда собиравшие лягушек для Западно-Биологической, сейчас жили в широких ржавых трубах на пустыре возле бакалеи. То есть в трубах-то они жили, когда шел дождь, а в хорошую погоду ночевали в тени черного кипариса на краю пустыря. Сучья загибались книзу, и получался полог, из-под которого открывался прекрасный вид на кипучую жизнь Консервного Ряда.
При виде Мака Ли Чонг застыл, взгляд его метнулся к дверному проему и, обнаружив, что там нет ни Хейзла, ни Эдди, ни Хьюги, ни Джона, тотчас вернулся к полкам с товарами. Мак выложил карты с подкупающим чистосердечием.
– Ли, – сказал он. – Я сам слыхал, и Эдди, и ребята. Говорят, к тебе отошла квартира Хорэса.
Ли Чонг осторожно кивнул.
– Вот мы с ребятами и решили, значит, спросить у тебя, может, пустишь нас? Мы будем охранять твое имущество, – уточнил он. – Не дадим никому ничего ломать. А то дети, знаешь, могут все стекла повыбить, – предположил Мак. – Да все и сгореть может, если не присмотришь.
Ли задрал голову и поглядел сквозь очки прямо Маку в глаза, и толстый палец стал медленнее стучать по тарелочке – так глубоко задумался Ли.
В глазах Мака сияло добродушие, дружеское участие и стремление всех осчастливить. Почему же Ли учуял западню? Почему мысль его нашаривала выход осторожно, как кошка среди колючек? Ведь идея почти филантропическая. Ли прикинул всю вероятность, нет, – неминучую последовательность событий, и палец его стал еще медленнее стучать по тарелочке. Он представил себе, как он отказывает Маку, и представил себе выбитые окна. Мак, конечно, снова вызовется охранять имущество Ли, – и Ли уже чуял запах дыма после второго отказа, видел, как языки пламени поднимаются по стенам. Мак с ребятами помогут тушить пожар. Палец Ли совсем перестал стучать по тарелочке. Дело гиблое. Ясно. У Ли оставалась только возможность соблюсти достоинство, и Мак, кажется, готов был пойти ему навстречу.
