При виде Мака Ли Чонг застыл, взгляд его метнулся к дверному проему и, обнаружив, что там нет ни Хейзла, ни Эдди, ни Хьюги, ни Джона, тотчас вернулся к полкам с товарами. Мак выложил карты с подкупающим чистосердечием.
– Ли, – сказал он. – Я сам слыхал, и Эдди, и ребята. Говорят, к тебе отошла квартира Хорэса.
Ли Чонг осторожно кивнул.
– Вот мы с ребятами и решили, значит, спросить у тебя, может, пустишь нас? Мы будем охранять твое имущество, – уточнил он. – Не дадим никому ничего ломать. А то дети, знаешь, могут все стекла повыбить, – предположил Мак. – Да все и сгореть может, если не присмотришь.
Ли задрал голову и поглядел сквозь очки прямо Маку в глаза, и толстый палец стал медленнее стучать по тарелочке – так глубоко задумался Ли.
В глазах Мака сияло добродушие, дружеское участие и стремление всех осчастливить. Почему же Ли учуял западню? Почему мысль его нашаривала выход осторожно, как кошка среди колючек? Ведь идея почти филантропическая. Ли прикинул всю вероятность, нет, – неминучую последовательность событий, и палец его стал еще медленнее стучать по тарелочке. Он представил себе, как он отказывает Маку, и представил себе выбитые окна. Мак, конечно, снова вызовется охранять имущество Ли, – и Ли уже чуял запах дыма после второго отказа, видел, как языки пламени поднимаются по стенам. Мак с ребятами помогут тушить пожар. Палец Ли совсем перестал стучать по тарелочке. Дело гиблое. Ясно. У Ли оставалась только возможность соблюсти достоинство, и Мак, кажется, готов был пойти ему навстречу.
Ли сказал:
– Вы будешь платить за мой дом? Вы будешь жить там, как в отеле?
Мак улыбнулся широко и великодушно.
– Ну! – откликнулся он. – Это идея! Понятно, будем. Сколько?
Ли прикинул. Он знал, что деньги значения не имеют. Их ему все равно не видать. Оставалось запросить солидную сумму и соблюсти достоинство.
– Пять долла в неделю, – сказал Ли.
Мак стойко держался до конца.
– Спрошу ребят, – сказал он с сомнением. – А четыре не пойдет?
– Пять долла, – твердо сказал Ли.
– Ладно, обмозгую с ребятами, – сказал Мак.
Вот так оно и вышло. Ко всеобщему удовольствию. И хоть кое-кому покажется, что Ли Чонг понес чистый убыток, сам он рассуждал иначе. Окна стояли целые. Не вспыхнул пожар, и хоть квартирной платы Ли не получал, зато всякий раз, как у его жильцов заводилось кое-что в кармане, – а такое случалось, и частенько, – им и в голову не приходило потратиться где-нибудь, кроме как в бакалее у Ли. Значит, он обзавелся группкой безотказных клиентов. Но мало этого. Если пьяный буянил в лавке, если со стороны Нью-Монтерея неслась грозная орава мальчишек, Ли Чонгу стоило кликнуть клич, и жильцы бросались ему на выручку. И еще одно: у собственного благодетеля красть не станешь. На банках с бобами, помидорах, арбузах и молоке Ли сэкономил больше, чем назначил за квартиру. А если в бакалейных лавках Нью-Монтерея вдруг обнаружились большие недостачи, Ли Чонга это не касалось.
Ребята водворились в доме, а рыбу оттуда выдворили. Никто уже не помнит, кому пришло в голову окрестить новое жилище Ночлежным Дворцом, но имя пристало. В трубах и под кипарисом негде поместить мебель и те предметы роскоши, какие не только поставляет, но и предписывает нам цивилизация. Поселившись в Ночлежном Дворце, друзья занялись обстановкой. Появилось кресло, раскладушка и еще одно кресло. Хозяин скобяной лавки выделил банку красной краски – без долгих раздумий и без своего ведома; и, обзаведясь новым столом и скамейкой, друзья выкрасили их и сделали не только прекрасными, но и неузнаваемыми на случай, если объявится прежний владелец.
И пошла жизнь в Ночлежном Дворце. Мак с ребятами сиживали у двери и глядели через железнодорожное полотно, через пустырь, через улицу прямо в окна Западно-Биологической. По вечерам оттуда неслась музыка. И взгляд их провожал Дока, когда тот переходил улицу и входил к Ли Чонгу за пивом. И Мак говорил: «Док – отличный мужик. Надо бы что-нибудь для него сделать».
Слово – это знак и морок, и мороком оплетены люди, встречи, фабрики, и деревья, и цветы, и пекинцы. Вещь становится Словом и оборачивается Вещью, но уже новой, оттого что она вошла в сказочную мережу. Слово заглатывает Консервный Ряд, переваривает, сблевывает, а Ряд уже вобрал ослепительный плеск зеленого мира и поднебесно-лазоревых озер. Ли Чонг не просто бакалейщик-китаец, какое там. Наверно, Ли Чонг – само зло, уравновешенное добром, – азиатская планета, которую держит на орбите рука Лао-цзы и тащит от Лао-цзы центробежная сила кассы и счетов, – и Ли Чонг кружит, парит во взвеси между товарами и духами предков. Он сурово отстаивает банку фасоли, он нежно созерцает кости деда. Ибо Ли разрыл могилу на Китайском мысе и нашел там желтые кости и череп с налипшими седыми волосками. И Ли аккуратно сложил кости, бедренные и берцовые, и между ними поместил череп, так чтоб его покоил таз, а по бокам изгибались ребра. А потом Ли Чонг отправил хрупкого упакованного деда западным морем в освященную предками землю.
Мак с ребятами тоже кружат по своим орбитам. Каждый – Добродетель, Нежность и Краса в увечном безумии Монтерея, того всеобщего Монтерея, где, мучась страхом и голодом, все портят желудки в борьбе за ежедневный обед и, распаленно ища любви, делают себя для нее непригодными. Мак с ребятами – каждый – Добродетель, Нежность и Краса. В мире, где правят страдающие язвой тигры, где топчут торные дороги тупые волы, где рыщут слепые шакалы, Мак и ребята запросто обедают с тиграми, ласкают шалых телок и собирают хлебные крошки для чаек, летающих возле Консервного Ряда. Что пользы человеку весь мир обрести – и нажить вдобавок язву желудка, аденому простаты и очки для дали и близи? Мак с ребятами избегают капканов, обходят приваду, перепрыгивают через силки, а поколение отравленных, спутанных, попавшихся голосит, что они подонки, воры, дармоеды, бродяги и плохо-де они кончат. Отче наш, иже еси в природе, ты, хранящий от мора койота, простую крысу, воробья, муху и мотылька, ты, наверно, возлюбил великой, безмерной любовью бродяг, подонков и дармоедов, и Мака с ребятами. Их добродетель и нежность, благие порывы и лень. Отче наш, иже еси в природе.
Бакалея Ли Чонга стоит справа от пустыря (хоть никто не знает, почему называется пустырем место, сплошь заваленное старыми чанами, ржавыми трубами, тяжелыми брусьями и огромными котлами). Позади пустыря – железнодорожная насыпь и Ночлежный Дворец. Слева же пустырь граничит с достойным, строгим домом Доры Флад – почтенным, чистым, старомодным заведением, где можно выпить кружку пива в кругу друзей. Это вам не дешевый ночной притон, но почтенный, добродетельный клуб, основанный, налаженный и ведомый Дорой, мадам и девушкой под пятьдесят, которая с помощью такта, честности, щедрости и здравого смысла добилась уважения людей умных, образованных и обходительных. Зато нажила она и ненависть – у похотливых, верченых замужних старых дев, чьи мужья высоко чтут семейный очаг, но не очень-то к нему привязаны.
Дора – великая женщина, великая, большая женщина с огненно-рыжими волосами и слабостью к пронзительно-зеленым вечерним туалетам. Она не вздувает цен, не торгует спиртным и не позволяет клиентам повышать голос. Некоторые девушки почти ни на что не годны из-за немощей или по возрасту, но Дора их не гонит, и хоть кое от кого, по ее словам, и три раза в месяц толку не добьешься, едят они все равно по три раза в день. В период особой популярности заведения Дора назвала его «Ресторан Медвежий флаг», и ходит много анекдотов про олухов, являвшихся туда перекусить. В доме обычно работают двенадцать девушек, считая старух, грек-повар и так называемый сторож, исполняющий ряд опасных и тонких обязанностей. Он разнимает драки, вышибает пьяных, успокаивает истерию, лечит головную боль и стоит за стойкой. Он перевязывает раны и порезы, днем коротает время с полицейскими, и так как чуть не половина девушек – приверженки Христианской науки, он каждое воскресенье по утрам читает им «Науку и здоровье». Его предшественник, личность не столь гармоничная, потерпел крах, но об этом речь дальше, а вот Элфрид поднялся над средой и поднял среду до себя. Он знает, что здесь требуется от мужчины и чего здесь от него не требуется. Подноготную граждан Монтерея он знает, как никто в городе.
Ну, а у самой Доры положение ужасно щекотливое. Нарушая закон, во всяком случае, его букву, ей надо быть вдвойне законопослушной. Не дай Бог пьянка, драка, шум – и заведение тут же закроют. Да еще на нелегальном положении приходится усиленно заниматься филантропией. Под Дору подкапываются. Например, когда полиция устраивает вечер танцев в пользу полицейских-пенсионеров, все дают по доллару, а Дора – выкладывай пятьдесят. Когда Торговая палата собирала на удобрения, торговцы все дали по пять долларов, а с Доры содрали сто. И вечно так. Собирают ли на Красный Крест, в Фонд добровольных пожертвований или на бойскаутов, первыми в списке всегда значатся невоспетые, стыдные, тихие денежки Доры. И во время кризиса хуже всех пришлось той же Доре. Мало ей обычной благотворительности, так она насмотрелась на голодных детей, безработных отцов, на бедных-несчастных женщин, два года целых направо и налево платила по счетам в лавках и чуть совсем не разорилась. Девушки у Доры милые и воспитанные. Ни за что не заговорят с мужчиной на улице, даже если он у них ночью побывал…
