То же самое заявил от имени националистов А. А. Мотовилов. «Мы считаем, — говорил он, — что державный хозяин земли русской имеет всегда не только право, но и святую, искони дарованную ему возможность временно приостанавливать действия того учреждения, которому жизнь он сам дал, а поэтому мы не находим никакой неправильности в действиях председателя Совета Министров...» [300].
Речь Маркова 2-го служит превосходной иллюстрацией к ленинской мысли о том, что вопрос о «конституции» — это вопрос о соотношении классовых сил. «Я, гг.,— начал курский «зубр», насмешливо обращаясь к либералам,— имел в виду с вами побеседовать о конституции». «Гг., уверяю вас, вы достойны жалости; никакой конституции у нас не было, нет и не будет... и нарушать то, чего нет, невоз
можно». «Ведь вы, гг. конституционалисты,— издевался он,— вы не должны забывать, что вы опираетесь только на бумажный закон и за вами нет никакой силы; эти же господа (указывая налево), когда они резко, быть может, даже иногда грубо, нападают на правительство, то за ними есть сила, сила решимости идти на революцию, идти на баррикады, а вы, гг. (обращаясь к центру), на баррикады не пойдете, уверяю вас (смех)... так что же за вами? Вы пугаете вашими картонными мечами, размахиваете вашими бумажками, а вам скажут: уходите прочь,— и вы уйдете и будете трястись от страха. К чему же еще такой грозный тон принимать? Это вам не идет, это вам не к лицу» [301]. Это была уничтожающая и совершенно справедливая оценка октябристско-кадетских «либералов».
Однако в позиции правых и националистов была та существенная разница, что, оправдывая роспуск Думы, правые одновременно резко нападали на. Столыпина. Сделано это было Пуришкевичем. О действиях председателя Совета министров, заявил он, «только один холоп может молчать». Столыпин «низринул авторитет и значение Государственного Совета». Он «позволил себе сосчитаться, крича всюду о закономерности, с председателем правых Государственного Совета П. Н. Дурново...», хотя его заслуги «не могут сравниться в смутные годы с заслугами П. Н. Дурново...» Он потребовал «выдать головой себе своего политического противника, одного из самых выдающихся, сильных, мощных и талантливых людей России». Дальше шло главное. «Я понимаю,— говорил Пуришкевич,— стремление Столыпина попасть в Бисмарки, но для того, чтобы попасть в Бисмарки, нужно отличаться проницательным умом и государственным смыслом; а в этом поступке нет ни проницательного ума, ни государственного смысла..., ибо, говорю я, если Столыпин за все время своего управления говорил об успокоении и не добился успокоения, если он говорил об усилении России и не добился усиления, то он этим шагом достиг и добился одного — добился полного объединения, за малым исключением, всего благомыслящего русского общества в одном: в оппозиции самому себе» [302].
Октябристы, конечно, выступили в защиту попранной «конституции». Но их положение было трудное. Отвечая на упрек своего бывшего соратника Гололобова, справедливо заметившего, что октябристы не имеют никакого морального права для протеста, так как сами сидят в Думе благодаря изданному в нарушение Основных законов третьеиюньскому избирательному закону, барон А. Ф. Мейендорф возразил: «Но... не все ли гг. члены Государственной Думы заседают здесь по акту 3 июня?...» [303]. Таким образом, октябристы лишний раз разоблачили самих себя и Думу в целом.
Кадеты использовали «парламентский» кризис, чтобы вновь предложить октябристам пойти на «левый центр». «Ведь он (Столыпин.— А. А.),— говорил Милюков,— давно хочет от вас отделаться, и вот наступает для него удобный политический момент».' Шидловский оправдывался, говоря, что «центр» своим поведением не давал основания правительству рассчитывать на то, что проведенная им мера может встретить его согласие. «Я рад был бы этому объяснению, как я рад вообще настроению, созданному в нашем центре,— особенно если это настроение окажется прочным. Но я все-таки должен сказать: не потому к вам не обратились, что боялись вашего неодобрения, не потому, что боялись, что вы разрушите в корне эту меру, если о ней узнаете. К вам не обратились потому, что считали согласие ваше у себя в кармане». Дальше шло предложение союза: «Прошлого не воротишь. Не надо скрывать от себя, что Дума ранена смертельно»[304].
Но октябристы и на этот раз во всем остались верны себе. Сразу же после роспуска Думы фракцией было «единодушно постановлено»: 1) довести до сведения Столыпина, что проведение законопроекта о западном земстве по 87-й статье фракция считает незакономерным и поэтому будет голосовать против него, когда он попадет в Думу; 2) в случае применения 87-й статьи внести запрос о незакономерных действиях председателя Совета министров; 3) в этом же случае обсудить вопрос о коллективном сложении с себя депутатских полномочий[305]. Накануне заседания, 12 марта, Родзянко, П. В. Каменский и др. посетили Столыпина и сделали ему заявление
в духе принятого постановления[306]. Дальнейшее поведение октябристов красочно описало «Утро России» в статье Н. Лопатина «Герои отступлений». «Они опять отступают,— восклицал автор.— В этом отношении они неисправимы — хоть брось». Можно подумать, что лидер у октябристов не Гучков, а Куропаткин. Сначала решили сложить с себя депутатские полномочия. Пробыли в этом состоянии минут двадцать, «потом скромно потупили глазки и пошли назад». Возникла идея не утверждать бюджет и не дать денег на броненосцы. «Братцы, назад»,— закричал Алексеенко. Было предложено отвергнуть законопроект о западном земстве: «остановились, постояли и опять поползли назад». «Назад, бегом марш!» [307].
Последнее отступление октябристов было связано с выбором нового председателя Думы. Вначале они решили выдвинуть «левого» октябриста Алексеенко. Это означало бы избрание председателя вторым, октябристско-кадетским большинством. Однако прыти хватило ненадолго и победила кандидатура Родзянко. Он и был избран право-октябристским большинством. Газета Гучкова объявила выдвижение Родзянко «ошибочным шагом», заявив, что «левые» октябристы поступили «вполне правильно», голосуя против него[308]. Пикантность этого выступления обнаружилась две недели спустя, когда Родзянко в одном из своих интервью рассказал, что Гучков приезжал к нему домой уговаривать баллотироваться в председатели Думы[309], в то время как публично он объявлял себя сторонником Алексеенко.
В ответ на избрание Родзянко пять членов бюро октябристской фракции вышли из бюро. Некоторые октябристы даже настаивали на выходе из фракции, но их уговорили подождать до осени. Однако бунт «пятерки» длился недолго: через два дня они все вернулись в бюро. Прогрессисты и кадеты расценили избрание Родзянко как полную капитуляцию октябристов. «Выборы Родзянко,—указывала передовая кадетского официоза,— есть примирение со Столыпиным. Точнее говоря, это есть сдача руководства той части Гос. Думы, которая с П. А. Столыпиным и не ссорилась,— и сдача на условиях, из которых исходил П. А. Столыпин: на условиях преобладания националистской половины Думы над октябристской» [310].
Но и кадеты заслуживали того же презрения, что и их соседи справа. Желая во что бы то ни стало приманить октябристов, они решили голосовать за Алексеенко. Более того, они заявили, что если и правые поддержат Алексеенко, то, быть может, вся Дума «вернется к тому единодушию», с которым была встречена кандидатура Хомякова. «Это единодушие показало бы, что вся Дума в целом понимает исключительную важность момента». Приведя эти слова и подчеркнув слово «вся», В. И. Ленин восклицает: итак, «„вся Дума в целом", не более и не менее. Почаще надо бы вспоминать это при выборах в IV Думу!.. Дело ясное,— продолжал В. И. Ленин,— рабочие депутаты и трудовики для кадетов не в счет. Без них, но с правыми, с Марковым 2-м и Пуришкевичем, III Дума есть „вся Дума в целом"... Маленький вопрос о выборе нового председателя Государственной думы еще и еще раз напомнил очень немаловажную истину, что кадеты не демократы, а либерально умеренные буржуа, вожделеющие „единодушия" „всей" палаты зубров и октябристов. Конкуренция с октябристами — вот характер кадетской борьбы с ними» [311].
Далее В. И. Ленин останавливается на финале кадетских надежд на единодушие «всей Думы». Процитировав слова парламентского обозревателя «Речи» о том, что для «левых» октябристов и кадетов «добрая половина дня прошла в тревоге»: вдруг Родзянко, делавший вид, что отказывается, «возьмет да согласится», В. И. Ленин с уничтожающим сарказмом писал: «Родзянко взял да
согласился. Картина выборов получилась такая, что правые и националисты смеялись весело, хлопали восторженно. „Левые" октябристы и кадеты молчали упорно, систематически молчали: они проиграли состязание на том поприще, на которое сами встали; они не могли радоваться; они должны были молчать» [312].
