Иван молча оглядел Проявина. На нем был старенький, заношенный летный костюм и серая форменная рубашка.
– Ты, Иван, на меня не обижайся, – поглядывая под ноги, сказал Проявин. – Ты, наверное, думаешь, что я специально воду в керосин налил. Бочка давно стояла, вода, видимо, нынешней весной, когда начал таять снег, попала. А так я ее проверял. Ей-богу, проверял!
– Верю, Володя, верю.
– А Потапихин не поверил. Уволил меня.
– Пошли, буфет открыли, – сказал Бакшеев. Ему стало неловко и стыдно за то, что по его вине так жалок Проявин. И сейчас он понял: оба они связаны чем-то невидимым и постыдным. И если бы даже они жили в разных местах, эта невидимая связь все равно держала бы их до самого гроба. А ведь не родня и вроде бы не враги. Он все больше и больше убеждался: все в мире связано, сделай кому-то плохо – и обязательно когда-то тебе отзовется…
– Коньяку! – громко сказал Бакшеев буфетчице. – И закусить: конфет или лимон.
– Зря ты это, – вяло пробормотал Проявин. – Можно было взять что-нибудь подешевле.
Коньяк они распили быстро. Хмель не брал. Ивана трясло, как в ознобе. Он вдруг почувствовал, что в него вошла забытая боль и встала около сердца. Бакшеев боялся потревожить ее, и, быть может, от этого разговор не клеился.
– Ты знаешь, Иван, а я заходил к тебе, – барабаня по стакану пальцами, вдруг сказал Проявин. – Ребята мне твой адрес дали. Дочь твою видел, говорил с ней. Хорошая она. А ведь могла бы моей быть. Ну, не всей, а той, другой половиной, что от Лиды. А так, – на щеках Проявина заиграли желваки, – убить тебя хотел. Нож носил. Думал, встречу – и чтоб один конец тебе и мне. Вовремя одумался. Ушла она от тебя – обрадовался. Думаю, так тебе и надо! А увидел дочь – и все простил. Вот сейчас сижу, и нет у меня к тебе зла. Обида есть, что все скверно получилось, а зла нет. Ведь умрем, и до всего этого никому никакого дела не будет. А дочь у тебя красивая. Точь-в-точь, как Лидка перед свадьбой.
– В летное собиралась, – осторожно сказал Бакшеев.
– Вот видишь, любит, значит, тебя. И Лидка тебя до сих пор любит. Видел я тут ее.
– Виноват я перед тобой, Володя, – чувствуя в себе какую-то жаркую облегчающую слабость, быстро заговорил Бакшеев. – И тащить мне все это до самого гроба.
– Брось! – махнул рукой Проявин. – Не мучай себя. Вот за то, что угостил меня, спасибо. Может, еще пятерку займешь? Я тебе отдам.
Бакшеев быстро достал деньги и протянул ему десятку.
– Пятерки нет, – виновато сказал он.
Проявин покрутил в руках десятку, встал, сходил к буфетчице.
– Мне десятки много, десятку я могу и не вернуть, – сказал он, протягивая сдачу.
Бакшеев увидел желтые, прокуренные ногти на руках Проявина, вспомнил: точно такие же ногти он видел у Заикина, когда тот совал ему трешку. И еще, не до конца сознавая, что делает, и лишь повинуясь какому-то порыву, он неожиданно предложил:
– Володя, давай сходим в аэропорт. Ребята говорили, есть место диспетчера по заправке.
– Кто же меня туда возьмет? Для авиации я теперь персона нон грата.
– Ничего, ничего! – уверенно произнес Бакшеев. – Уломаем.
Через неделю Проявин оформился в «приют». Уломали списанные пилоты начальство, уговорили взять Проявина на работу. Но с тех пор перестал Иван ходить в аэропорт. Друзья обижались – готовили место для него, а он подсунул другого.
Снова оставшись в одиночестве, сходил Иван в подвал, вытащил планер Заикина и перевез к себе домой. Планер оказался цел, хотя и пострадал изрядно: крыло пробито, нервюры сломаны. «Для полетов жидковат, – окинув взглядом конструкцию, подумал Бакшеев, – нужно усиливать и собирать заново».
Вскоре дом Бакшеева стал напоминать столярную мастерскую. Посреди двора скелет планера, вокруг него обрывки перкали, куски фанеры, рейка, мотки проволоки. С утра до позднего вечера у Бакшеева народ – в основном мальчишки с близлежащих улиц. Больше мешают, чем помогают. А ему хоть бы что, щурит свои темные глаза, смотрит на ребят. Поначалу думал – забава, а оказалось – интересно. И для Ершова Иван нашел занятие: определил в снабженцы.
– Полетишь в Нюрбу, сбегай через полосу в лесок, – наказывал он Ершову. – Самолеты там списанные лежат, еще с войны их туда понатаскали. Набери уголков, трубок. – Иван вручал ему подробный список, что ему еще требуется для планера.
Через некоторое время Ершов появлялся у Бакшеева, обвешанный металлоломом.
– Дурью мается, – узнав про Иванову затею, сказал Самокрутов. – Шею захотел свернуть. В Тугелькане не свернул, здесь свернет.
– Совсем отбился, – поддакивал Короедов. – Из ума выживать стал, с ребятней связался.
Короедов не мог простить Бакшееву, что тот перестал ходить на аэродром, ну и, стало быть, на ипподром. Но однажды Короедов появился у Бакшеева дома. Иван даже не заметил, как тот подошел к нему, в тот день он оклеивал планер перкалью.
– И что, думаешь, полетит? – спросил Короедов.
– Полетит, – улыбаясь, ответил Бакшеев. – Еще как полетит. Вот только машину бы где взять, чтобы разогнать по земле.
– У Самокрутова. У него же вездеход.
– Не даст, – уверенно сказал Бакшеев и, помолчав немного, спросил: – Как там у вас? Что нового?
– Зарубину встретил, сегодня Александру три года. Может, сходим, помянем?
– Надо же, а я забыл, – смутился Бакшеев. – Точно. Три года. Ты вот что, посиди, а я в магазин сбегаю. А то закроют.
Ему стало неприятно оттого, что не он вспомнил своего лучшего друга.
– Не торопись, – заметил Короедов. – Сейчас Мишка Мордовии подойдет, его и пошлем.
– Нет, я сам. Вы меня подождите, я мигом, – нахлобучив фуражку, Бакшеев пошел к воротам.
– В новый магазин не ходи, очередь там, селедку в банках привезли! – крикнул вслед Короедов. – Зря простоишь.
– Ничего, у меня продавщица знакомая, без очереди отпустит!
Очутившись за воротами, Бакшеев ускорил шаг. Солнце, покачиваясь в такт его шагам, то поднимаясь, то опускаясь на кровельные крыши города, едва не натыкалось на острый сверкающий купол церкви. Раньше она служила для летчиков ориентиром, над ней они выполняли последний разворот перед посадкой. Вспомнив об этом, Бакшеев отвел взгляд от церкви, ощутив в себе внезапную, ничем не заполнимую пустоту.
Короедов оказался прав, в магазине была очередь. Кое-как пробившись к прилавку, Бакшеев протянул продавщице деньги.
– Это еще откуда такой бодрый выискался? – раздался сзади женский голос. – Нацепил форму и думает, можно без очереди.
– Женщины, мне ваша селедка ни к чему, мне всего лишь одна бутылка нужна, товарища помянуть, – громко и как бы извиняясь, проговорил Бакшеев.
До этого случая, надевая форменный пиджак и фуражку, он как-то не задумывался, имеет ли он право носить форму или нет. Надевал по привычке. В форме он чувствовал себя увереннее. И вот надо же, укололи. Бакшеев взял бутылку, сунул ее в карман и вышел на улицу.
– Иван Михайлович, притормози на минутку, – услышал он вдруг голос Ротова.
Бакшеев оглянулся. Напротив магазина стояли «жигули», возле машины Ротов. «Еще его мне не хватало», – досадливо подумал Бакшеев. Ротов захлопнул дверцу и подошел к Бакшееву.
– На ловца, как говорится, и зверь бежит, – сказал он. – Ты чего это, ушел из отряда и носа не кажешь?
– Не думаю, чтоб вы скучали без меня, – хмуро проговорил Бакшеев и посмотрел мимо Ротова.
– Торопишься куда-то?
– Сашке Зарубину сегодня три года. Ребята собрались, хотим к жене сходить, помянуть.
– Да, это надо, – согласился Ротов. – Садись, подброшу, заодно и поговорим.
– Поговорить можно и здесь.
– Ну хорошо, давай здесь, – понимающая улыбка скользнула по лицу Ротова и тут же пропала. – Как ты, Иван Михайлович, смотришь на должность помощника командира по штабной работе? Мы тут новую эскадрилью организуем. Все-таки родной отряд. Работу ты знаешь.
Бакшеев молча смотрел на своего бывшего командира: предложение Ротова не обрадовало его, скорее наоборот.
– Пустая затея, – сказал он. – Какой из меня писарь? Нет. Не пойду.
– Что, все из-за старого?
– Ты знаешь, Анатолий Алексеевич, не в тебе дело, – нахмурившись, заговорил Бакшеев. – Сидеть и писать липу я не могу… Наши руководящие документы хороши для комиссий, проверок. Они требуют одного, а в полетах случается другое. Выкрутился – прав летчик, попался – тут уж, извините, правы будете вы.
– А ты все такой же, – заметил Ротов. – Ты видишь одну сторону, другую ты не видишь. Я согласен, обстановка в полетах часто меняется, но летчик должен учитывать все. Для этого его и сажают в кабину. Ну, ругаем мы вас, наказываем, но в конечном итоге все ради общей пользы. А со временем инструкции меняются, документы пересматриваются.
– А люди? Знаешь, Анатолий Алексеевич, вот здесь, – Бакшеев постучал себя по груди, – происходит необратимое. Инструкция будет новой – хорошо, а человека не будет. Я тут недавно Заикина встретил. Без ног он живет.
