— Пса жалко, согласен, но ты забыл о людях. Тебя подменили.
— Отнюдь. Я нащупываю точку опоры.
— Долго ищешь. Твое поколение должно брать ответственность за родину на свои плечи. Заморочили голову модными оппозициями: правые, левые, консерваторы, демократы. Выбьют из мозгов опору и надежду, и все покатится к анархии. А вы какие-то аморфные, неустойчивые, холодные.
— Прежде чем лечить, надо поставить диагноз, разобраться в механизме.
— Болтовня. Сломалось колесо у телеги, — мужика не надо учить. Берет бревно, подвязывает, и поехали.
— Отец, это долгий спор. Вечером за чаем продолжим. Ты так меня, едва ступив на асфальт, прижал в угол, как профессиональный боксер. Я устал от слов, хочу жить чувствами.
— Может, перед смертью спешу выговориться.
— Не дадим умереть.
Седой ус у Григория Артемовича дрогнул.
Пока энергичный, внешне беспечный и разговорчивый доктор водил деда из кабинета в кабинет, Любомир стоял у окна в небольшой ординаторской и наблюдал за тихой улицей. Когда-то отец любил говорить: «Упала, не дожидаясь захода солнца, роса на травы, загорелся темно-коричневым цветом дикий щавель, запели свои первые песни за болотом волки, значит осень пришла». В урбанизированном огромном городе кроме желтых кленов да спелых каштанов, рассыпанных на тротуарах, других примет нет. Сколько он живет в столице, никогда не видел в ее осеннем небе стаи улетающих на юг журавлей, аистов или робких уток. Для него осень всегда была неулыбчивой, кроме этой. Удивила Олеся: принесла на свидание пшенную кашу в стеклянной банке, сунула ему в руки ложку и просила попробовать сие блюдо, не забывая похвалить: «Готовила на сливках, учти!» Каша удалась на славу. Олеся заслуживала похвалы. Счастливая улыбка не покидала ее лица. Он решил ответить сюрпризом. Притащил ей на работу в кабинет огромную дыню. Они, в отличие от большинства любовников, увлеченные друг другом, наполняли минуты, часы завидным богатством чувств, не скупясь на ласки и нежность. Находили друг в друге безобидные странности и, утрируя, иронизировали по этому поводу. Ее лицо всегда озаряла счастливая улыбка. Тревога задевала изредка, но очень больно.
«Это не может продолжаться бесконечно. Я, увы, не смогу ему родить, даже если бы и пожелала. Остается ждать, пока вырастут дети. Ужас».
Ей казалось, ситуация тупиковая. Слезы катились градом. Она делилась своим пессимизмом и с Любомиром.
Он отвечал одно и то же:
— Положимся на волю судьбы. Ничего не загадывай.
Стоя у окна, ему вдруг захотелось спуститься вниз, выйти во двор и собрать для нее в карман первые каштаны. Что он быстро и сделал.
Вскоре деловой доктор привел в ординаторскую отца, у которого на висках проступила испарина. Доктор говорил скороговоркой, как всегда он торопился:
— Сердце действительно дало сбой, но не такой уж угрожающий. Типичная для возраста ишемия. В районной больнице диагноз поставлен правильно. Желательно ограничить до минимума физические нагрузки. Выпишу лекарства.
— Мед можно? Сосуды не размягчит? — спросил Григорий Артемович.
— Что организму хочется, все в пищу употребляйте, только в меру. И мед в том числе. Даже пятьдесят граммов коньяку.
Размашистым почерком он выписал рецепт и отдал его почему-то Любомиру.
— Не уверен, все ли есть в аптеках, но постарайся раздобыть.
— В лечкомиссии будет?
— Там будет.
Григорий Артемович с особой признательностью пожал руку доктору, который, вне сомнения, ему понравился. Дед, почувствовав уверенность после осмотра столичными светилами, рвался на вокзал, ехать обратно. Любомир с трудом уговорил его хоть квартиру новую оценить, остаться. Взяли обратный билет на первый утренний рейс. В холодильнике была баранина, на столе дары крымских степей и кавказских гор. Григорий Артемович и районом, и квартирой, и ужином остался доволен.
— Елки-палки, все основное, необходимое для жизни в городе у тебя есть, сынок, не отсиживайся в кустах, трудись бессмертия ради. Возвращаясь к нашему утреннему разговору, признаюсь, никогда мне еще не было так больно за отечество. Ради чего так унижаться, доказывать всему миру, что мы уже ни на что не годны. Да славянская цивилизация одна из самых могучих. А ты молчанием потакаешь ухудшению человеческой породы и глумлению над национальным сознанием и духом народа.
— Ой, господи, где ты видишь национальное сознание?
— Пока песни свои не забыли, значит, сознание живет.
— Теперь не до песен. Структура власти, экономика, рынок, начинается борьба партий.
— У нас борьба партий приводит к гражданской войне. Я боюсь свободы, которая требует человеческих жертв.
— Где же выход, подскажи, ты много прожил?
— Значит, вот это я и буду исповедовать. Живу ко всем лояльный, и очень легко, оказывается, так жить.
— Тебе нельзя так жить. Ты совесть, можно сказать, народа. Мы, простые, может, и толпа. Хоть я и не люблю этого слова, но ты защитник добра и справедливости.
— Отец, ты вещаешь, как в добрые застойные времена секретарь обкома.
— Да уже переучиваться поздно.
И жалел, и сострадал, и сочувствовал отцу Любомир. «В нем сидит учитель, моралист, максималист, ничего не попишешь. Возможно, он и прав, когда говорит, что добро в богатство переводить не надо, оно само переходит, но многие новые веяния и новые идеи он уже не способен генерировать».
Под конец затянувшейся беседы Любомир вспомнил, что Артем прислал им несколько своих фотографий уже в ранге курсанта военного училища. Дед достал очки и внимательно, влюбленным взглядом, всматривался в знакомонезнакомое лицо внука.
— А мне таких еще не прислал.
— Пришлет. Тебя он больше любит, — с теплотою в голосе успокоил отца Любомир.
Утром, в спешке проводив отца, Любомир немедленно набрал номер поликлиники. Они условились о встрече. Эти два часа, проведенные в его квартире (ох, как ей стыдно было подниматься на третий этаж, ждать у двери, пока он возился с замком) были особенно счастливыми и светлыми. Жар в поцелуях не затухал.
— Ты знаешь, что мне говорят на работе?
— Что?
— Вас, Олеся Георгиевна, не узнать. Вы так похорошели, вы вся светитесь красотой.
— Они правы.
— Это правда? — смутилась она.
— Правда.
— Извини, может, я поступила опрометчиво, но мне безумно захотелось поделиться своей радостью. Двум подругам я открылась, что влюблена.
Любомир поступил наоборот: все замкнул на себе. Никому о ней не рассказывал. Да, по сути, и некому было говорить. Оказавшись без настоящего друга, он начал замечать свою замкнутость, настороженность, замшелость. Он уже готов был видеть плохой знак и в гармоничном торжестве их чувств. «Если уж все слишком гладко, тоже плохо, жди беды». Беды, которую он себе нафантазировал, не было, как не было повода для его буйной ревности. Только однажды он больно уколол ее:
— Бальзак, знаток женщин, говорил: «Одного мужчины женщине достаточно, двоих уже мало».
— Сударь, если бы я испытывала непреодолимое желание гулять, я бы делала это до вашего появления. Но почему-то Господь удерживал меня без особых усилий. Я ждала вас, сударь.
В тот день они расстались сухо и нервозно. Любомир, однако, нес в себе еще и огромный заряд примиренчества, раскаяния, побуждавшего переоценить поступок. Он позвонил и сказал одно слово: «Прости». Этого было достаточно, чтобы она еще больше прониклась к нему чувствами. Иногда он делился с ней забавными, интересными фактами из своей практики, приобщая ее к специфике своей работы. Иногда зачитывал ей письма трудящихся: грустные, смешные, негодующие и умоляющие о помощи. Утаивал лишь одно, сам не понимая до конца, почему. Дело Николая Ивановича Барыкина. Может, ему было немного стыдно, что так и не довел его до конца. В последнее время, правда, он очень сомневался в нужности таких понятий, как долг, совесть, порядочность. Какова их квинтэссенция, если утверждается противоположное: каким путем заработаны деньги, не должно никого интересовать. Сместились акценты, видоизменилась сущность ценностей, затушевалась грань между ангелами и демонами. Он уже не был первым, но не стал еще и вторым. Ах, милая Олеся, целуй, целуй еще... крепче... вот так бы и уснуть, забыться в твоих сладостных объятиях.
В этот же день, когда, воспользовавшись отсутствием Камелии, Любомир спешил насладиться любовью, Николай Иванович Барыкин получил копию постановления Бюро Центрального Комитета Компартии Белоруссии. «Протокол № 61, Параграф 14. 1. Учитывая, что т. Барыкин Николай Иванович является участником Великой Отечественной войны, его положительную научнопедагогическую работу в прошлом, активное участие в общественной жизни в настоящее время, а также то, что обвинения, предъявлявшиеся ему ранее, отпали, ограничиться обсуждением его персонального дела и сделанными ему замечаниями.
Секретарь ЦК Компартии Белоруссии И. Горностай».
