Обменявшись с Бенедой рукопожатием, Северга сказала:
– Я не в отпуск, тёть Беня. И не одна... Привезла кое-кого на лечение. Свободная спальня есть?
– Есть, куда ж денется. – Заслышав о лечении, Бенеда сразу деловито подобралась, вышла к повозке. – Кто там у тебя?
– Жена, – коротко ответила Северга, открывая дверцу. – У неё озноб горя. Мне на войну со дня на день, а на незнакомую сиделку её оставлять не хочу. Можно, она у вас побудет?
– Оставляй, чего ж, – отозвалась костоправка. – Это ты её, хворую, дальней дорогой везла? Хлопотно...
– Что поделать. – Северга бережно, вместе с одеялом, взяла Темань на руки и достала из повозки. – Врач написала, что от десяти дней до месяца болеть будет.
– Полный месяц проваляется, – лишь глянув Темани в осунувшееся, мертвенное лицо, предрекла знахарка. – А что за горе-то у неё?
– Попозже скажу.
Рамут, провожая взглядом навью с завёрнутой в одеяло женщиной на руках, стала настороженной, натянутой, как струнка. Губы сжала – вылитая Северга. Прильнув к дверному косяку, она смотрела, как навья укладывала больную в постель. Выпрямившись, Северга заглянула в напряжённо-пристальные, потемневшие глаза дочери.
– Детка, это моя жена. Её зовут Темань. Никому, кроме тебя с тётушкой, я её доверить не могу. Вы мне – самые родные. И она... так уж вышло, что тоже не чужая.
А Бенеда уже хлебосольно звала навью за стол:
– Пошли, дорогуша, позавтракай с нами... В дороге-то, поди, и не ела толком. И ребятушек зови, пусть тоже подкрепятся.
Носильщики начали отказываться – мол, время, расписание, но костоправка и слышать не желала отказа:
– Идите, говорю вам! Всё свеженькое, домашнее! Когда вы в последний раз такое ели, а? Небось, жрёте что попало и где попало... Давайте, подкрепите силы! Быстрей бежать будете!
В итоге и дюжие носильщики не избежали общей участи быть накормленными. Северга хоть и действительно в дороге перекусывала от случая к случаю, но особого голода не чувствовала: его перебивала гулкая, до тошноты подкашивающая ноги усталость. Больше всего сейчас хотелось упасть в домашнюю постель и отоспаться, но ей предстояла обратная дорога. А потом – приказ, война.
После завтрака они с Рамут прощались у колодца, под облетевшим медовым деревом. Его голые ветви раскинулись над их головами, и сквозь них просвечивало хмурое, затянутое беспросветным маревом туч небо. Макша пряталась за их пологом – не отличишь утро от ночи. Взяв лицо дочери в свои ладони и щекоча его дыханием, Северга шептала:
– Ни врачам, ни сиделкам не доверяю. Лишь на тебя одну уповаю, лишь тебе верю, целительница моя, волшебница моя. Ты уж пригляди за Теманью, детка, ладно?
Руки Рамут поднялись и обвились вокруг шеи Северги, навья прижала дочь к себе. Издалека они были похожи на влюблённую пару – переплетённую в объятиях, с лицами, сблизившимися в одном миге от поцелуя.
– Хорошо, матушка, я сделаю всё, чтобы твоя супруга скорее выздоровела, – сказала девушка с кроткой улыбкой.
Северга уткнулась лбом в её лоб.
– Умница моя. Благодарю тебя.
Лица «влюблённых» всё-таки слились в поцелуе. Лишь на близком расстоянии видно было, что он – целомудренный.
У повозки Северга простилась с Бенедой и дала ей пару наставлений напоследок.
– И ещё, тёть Беня... Когда Темани станет лучше, с выпивкой вы тут поосторожнее, ладно? Не храните в открытом доступе. Держать в узде её надо с этим делом.
– Мда... И часто она у тебя в кувшинчик заглядывает? – хмыкнула костоправка.
– Есть у неё такая слабость, но стараюсь ограничивать, как могу, – вздохнула Северга. – Пить можно, только если есть стальная воля. Воля, чтобы останавливаться. А она... Утончённая, образованная, но воли – никакой. Нельзя ей это. Уж последи, тётушка.
– Ладно. Буду иметь в виду, – кивнула Бенеда. И спросила: – А что стряслось-то всё-таки? Что за горе её подкосило?
Северга сквозь усталый прищур смотрела в туманную горную даль. Сказать, не сказать? Наверно, всё-таки надо.
– Тётушка, Темань – дочь той гадины, которая подослала к Рамут убийц. Думаю, она сделала это в отместку за то, что я дочурку у неё забрала. Так вышло, что ввязалась она в заговор против Дамрад, и её схватили. Суд устроили и смертный приговор вынесли живо, в считанные дни. Ну, а мне подвернулась возможность поработать палачом, и я её не упустила. Не хотела я, чтоб Темань об этом узнала... Но она узнала.
Северга смолкла. Осенний холод застревал в горле, а туман наполнял душу сырой промозглой тоской.
– Ну, вот видишь, к чему месть-то приводит? – с горечью покачала головой Бенеда. – Обязательно, что ль, тебе в палачи было записываться?
– Тёть Беня, пойми, я должна была эту тварь... своей рукой! За Рамут. – Северга стиснула у своего лица кулак и оскалилась, с ожесточённым удовлетворением вспоминая тяжесть меча и размашистую, твёрдую силу удара. – И чтоб она знала, за какое преступление её казнят.
– Да какая разница, чьей рукой! – устало поморщилась Бенеда.
– Есть разница, тётушка, есть. – Северга разжала кулак, вздохнув.
– И из-за вот этой разницы должна теперь хворать твоя супруга! – Бенеда проткнула воздух перед лицом Северги указательным пальцем.
– У каждого своя правда, тёть Беня. Не сможет со мной жить больше – пусть идёт, держать не стану. – Северга вскочила в повозку, закрыла дверцу, выглянула в оконце. – Ладно, поехала я. Благодарю вас обеих за всё – и тебя, и Рамут.
Она оплатила поездку в повозке с лежачим местом в оба конца, а поэтому по дороге в Дьярден отсыпалась на постели Темани. Закрывая глаза, она видела перед собой бледное лицо жены на подушке, обрамлённое кружевом ночной шапочки, и в груди начинало пронзительно, по-осеннему тоскливо щемить.
Северга успела точнёхонько к приказу. Она хотела оставить дома письмо для Темани, но уже некогда было писать его: трубили общий сбор.
Рамут, приподняв голову Темани с подушки, подносила к её губам чашку отвара тэи, а Северга, уже в боевом облачении и шлеме-черепе, зычно рыкнула:
– Сотня! Бегом!
Войско, продвигаясь по осенней распутице, бежало по слою хмари. Смертная, гнетущая тоска раскинулась вокруг: осенняя грязь, побуревшая трава, жутко нависший мрачный полог туч, скрученных огромными завитками.
Бенеда на руках отнесла дрожащую Темань в баню, чтобы хорошенько вымыть с душистым отваром, а Северга врубалась с мечом в бурлящий серый водоворот облачённых в доспехи тел. Она прыгала по лесенкам из хмари, и казалось, будто она скачет по головам противника. Стрела вонзилась в неприкрытую часть бедра, но навью это не остановило. Она с рыком выдернула её и заткнула рану сгустком хмари.
Рамут, склонившись над больной и поглаживая её по кружевной ночной шапочке, тихонько мурлыкала колыбельную, а Северга, воздев сияющий холодным светом клинок к волнистой перине туч, изрыгала клыкастой пастью рёв:
– Сотня! Вперёд, засранцы!
И войско мчалось лавиной – чешуйчато-стальным потоком, ощетинившимся мечами и копьями. Навья, с клинком в грозно занесённой руке и в развевающемся чёрными крыльями плаще, катилась над головами воинов на сгустке хмари – чудовище-убийца с ледяным взором в прорезях устрашающего рогатого шлема. Она вселяла боевой дух в своих воинов и сеяла страх во вражеских сердцах. Ни жена, ни дочь не видели её такой – и не должны были видеть. Нет, не осилить Темани книги о войне: никакое писательское воображение не могло воссоздать во всех красках эту грохочущую бойню, передать весь её бешеный рёв и гибельную удаль, проникнуть в её сочащееся кровью нутро и оседлать стальную волну её клыкастой ярости.
Северга не убереглась – получила сильный удар хмарью в голову и открытые переломы обеих ног. Валяясь в шатре-лечебнице среди других раненых, она плыла на волнах тошноты. Едва очухавшись после тяжёлого сотрясения, навья тут же попала в зубы боли, которая рвала и грызла зажатые в деревянные шины ноги. Боль свивалась перед глазами красно-чёрными завитками, повторяя рисунок туч, а снежное покрывало вокруг шатра было плотно утоптано и пестрело алыми пятнами.
– Сотенный Северга! Кто тут Северга? – выкрикнул кто-то, заглянув внутрь.
Навья смогла только приподнять стянутые засохшей кровью пальцы: голос не слушался, горло слиплось. В руку ей вложили письмо.
– Тебе! Квакай! («Квакай» – в том же смысле, что «танцуй» при получении письма. Прим. авт.)
– Иди и отымей драмаука в зад, – прохрипела навья доставщику почты. Это была плохая благодарность: почтовые гонцы, доставляя письма в действующее войско, зачастую подвергали свои жизни опасности, почти как сами воины. Устыдившись, Северга добавила: – Ква-ква. Не обижайся, дружище. Благодарю.
– Не за что, – усмехнулся гонец.
Строчки двоились в глазах, мелкие изящные буковки издевательски сливались в сплошную вязь. Почерк Темани был, наверное, безупречен для чтения у камина, в хорошо освещённой гостиной, но затуманенные болью глаза Северги в сумраке шатра смогли только разобрать в самом конце: «Целую тебя». Эти слова тронули сердце тёплой лапкой, и ледяные цепи, сковывавшие его, лопнули.
