«Здравствуй, Темань. Знаю, что тревожишься, поэтому спешу успокоить: я жива и снова в строю. Поход тяжёлый, мы терпим неудачи. Отступление было бы правильным выходом, но Владычица пока упорствует. Постараюсь при удобной возможности присылать о себе вести. Целую тебя, красавица моя сладкая».
Пару-тройку ласковых слов она старалась прибавлять хотя бы в конце.
Отпуск воинам полагался либо раз в год, либо после нескольких ранений подряд: тяжёлых надо было получить три, средней тяжести – шесть и лёгких – двенадцать. У Северги за этот поход уже было два тяжёлых, четыре средних и одиннадцать лёгких; по совокупности на отпуск набиралось более чем достаточно, но домой ей не давали съездить: «Ты нужна здесь». «Нужна так нужна», – терпеливо соглашалась навья и продолжала воевать. Однако вскоре её шарахнуло третьим тяжёлым, при котором она потеряла до двух третей объёма крови; потерю пришлось замещать хмарью – только это и спасло Северге жизнь. После этого случая она сказала:
– Либо давайте мне отпуск, либо я буду жаловаться самой Владычице на нарушение моих прав. У меня есть награды лично от неё, так что к моим словам она прислушается.
Но жаловаться не пришлось: вышел приказ об отступлении. Впервые Дамрад признавала своё поражение. Это решение далось, наверняка, болезненно для её самолюбия, но на полях сражений полегла уже почти половина её воинов, и Владычица понимала, что в этой изматывающей кровопролитной войне она могла лишиться своего войска совсем. А тут ещё Соединённое Княжество позвало на помощь двух своих союзников, и решение об отступлении стало единственным выходом.
Это был последний крупный поход Дамрад перед войной с Белыми горами. Владычица уже давно обратила свой взор на Явь, время от времени засылая туда разведку, но теперь решила больше не растрачивать силы, а напротив, копить их, дабы хорошенько подготовиться к этому, без сомнения, исполинскому по своему размаху броску – в другой мир. Был объявлен усиленный набор в военные школы, а все боевые действия за границами Длани прекратились. Соседи воинственной и неугомонной Дамрад вздохнули с облегчением, а Северга получила наконец свой долгожданный, выстраданный и заработанный кровью отпуск.
Обычно в каждом из походов Северга улучала возможность «попробовать на вкус» нескольких девиц. Это было исключительно плотское желание: Темань находилась далеко, а чувственный голод требовал утоления. Особенно навья любила соблазнять девственниц, ей нравилось быть у них первой. Ледяной взгляд светлых пронзительных глаз, хлёсткая и суровая красота лица, которую не только не портил, но и даже своеобразно оттенял шрам, животная сила, властный голос, прекрасное тело и воинское облачение – всё это действовало сокрушительно и победоносно не только на юных неопытных прелестниц, но и более зрелые, находящиеся в расцвете своей красоты женщины, бывало, падали жертвами её обаяния. Многие из них состояли в браке, и им хотелось испытать что-то новенькое. Времени на долгие ухаживания не было, и Северга с дамами не церемонилась. К тем, кого её грубый и прямой напор отталкивал и пугал, Северга меняла подход: то пускала в ход ласку, то принимала загадочно-угрюмый вид сурового воина с израненной душой. На последнее прекрасные сударыни клевали даже охотнее: проникнувшись сочувствием к волку-одиночке, барышня сама не замечала, как оказывалась в постели. В основном Северга искала подруг на ночь в пути через уже подвластные Длани земли, потому что вражеская дама могла и укусить, и по морде съездить. Такую брать пришлось бы силой, а насилие Севергу редко возбуждало – гораздо слаще, когда женщина отдавалась сама. Правда, иногда зверь в ней сходил с ума и жаждал «завалить» какую-нибудь красавицу против её воли, но чем ближе Северга находилась к дому и к Рамут, тем реже и слабее были такие вспышки.
Последний, окончившийся отступлением поход совершенно не давал времени на поиск сладострастных приключений, и в промежутках между боями и ранениями Северга мечтала только об одном: просто отоспаться. Вернее, мечты её располагались в таком порядке: отоспаться, полежать в купели, прилечь с женщиной. Ну, или стоя, прижав её к стенке. Или повернув задом. Любым способом, лишь бы только была красивая: к дурнушкам Севергу не тянуло. Во всём этом не было никакого участия сердца, а запах телесных измен уходил с водой и мылом, не оставляя ни в душе, ни в совести, ни в памяти никаких следов. Навья не запоминала ни лиц, ни имён – так же, как не помнила, что ела на обед месяц назад. Темань? Нет, Темань не была для неё такой «пищей». Она не могла дать имени этому чувству; просто если б жены вдруг не стало, вместе с нею умерла бы и какая-то часть Северги – весомая, значительная часть. И осталась бы душа-калека... Кривая, хромая и в шрамах.
Сейчас навье хотелось, в первую очередь, покоя, а покой ей дарила только Рамут. Погода между тем колдовала и шептала: подкралась весна, развеялись тучи, и скупые лучи Макши ласкали душистый наряд деревьев. Войны разливались кровавым половодьем, люди умирали, рушились государства – а весна приходила всегда, и ей не было дела до всей этой возни. В повозке Северга отчаянно клевала носом, но сидячая дрёма не давала полноценного отдыха – так, жалкое подобие. Усталость давила похмельем, а на форменных штанах пришлось перешить застёжку в сторону уменьшения обхвата талии: вымотала навью эта война, выжала все соки. Давно за один поход на душе и теле не добавлялось столько новых шрамов... Из её сотни живыми остались двадцать девять воинов, погибли её приятель Сидериг и пятисотенный Вертверд. Много товарищей полегло.
Только волшебница Рамут могла исцелить всё это.
Северга прибыла в Верхнюю Геницу в самый разгар какого-то праздника. Средоточием веселья была усадьба Бенеды: во дворе, прямо под открытым небом, ели и пили гости. Островки застолья были, впрочем, разбросаны и чуть далее, ибо всем места во дворе не хватило. Подгулявшая, довольная, исполненная необычайного благодушия Бенеда сидела с молодым красавцем на коленях; его белокурая грива волнисто струилась по плечам и спине великолепным шёлковым руном, тонкие передние косицы были украшены бирюзовыми подвесками. Сперва Северга не поняла, что изменилось в облике костоправки, но, приглядевшись, хмыкнула: Бенеда рассталась-таки со своими знаменитыми бакенбардами и щеголяла теперь гладкими щеками. От этого её образ вмиг потерял добрую половину той грозной, дикой, звериной внушительности, от которой мурашки бежали по коже. Побрившаяся Бенеда как-то разом подобрела и смягчилась.
– Здравствуй, гостья дорогая, – поприветствовала она Севергу. – Свадьба нынче у меня... Этого вот красавчика в мужья взяла. Ну, не чудо ли?
С этими словами костоправка любовно шлёпнула по упругому, подтянутому заду белокурого чуда, наполовину свисавшему с её колена.
– Я смотрю, в честь праздника ты решилась на изменения в своём облике, тёть Беня, – усмехнулась Северга.
– Да вот этот голубчик меня и подбил красу мою сбрить, – хмыкнула Бенеда, одной рукой поглаживая щёки, а другой тиская и прижимая нового мужа к себе. – Мол, так ему меня целовать приятнее, видите ли. А щетина у меня растёт быстро, едри её в хвост! Так что я его в первую брачную ночь-то поисцарапаю – ох, поисцарапаю! Злая щетина, кусачая! Ам! – И Бенеда страстно щёлкнула зубами около лица своего нового избранника, издала глубокий грудной смешок. И добавила: – Нет, обратно отращивать буду. Побаловала и хватит! Брр... Аж не по себе – будто чего-то не хватает.
– Госпожа, ну ты ведь с гладкими щёчками такая добрая, такая славная, м? – ворковал молодой супруг.
– Ты на лицо-то не смотри, добрая я ему! – сурово нахмурила тяжёлые брови костоправка. – Собратьев своих по несчастью порасспроси, какая я «добрая»! – И опять рявкнула, резко стиснув красивого парня в объятиях, а потом по-волчьи оскалилась и зарычала, собрав складками нос. – Что? Страшно?
– Нет! – звучно, мягко рассмеялся супруг, чмокнув её в выбритую щёку.
– Да что ты будешь делать! Не хочет бояться, и всё! – с шутливой обескураженностью воскликнула Бенеда.
Звали белокурое чудо Верглафом, и было ему от роду восемнадцать лет. А тремя месяцами ранее Бенеда отдала в законный брак своего младшенького, своего любимца – кудрявого красавчика Гудмо, вот от тоски-то по нему (а также и для восполнения числа рабочих рук в хозяйстве) и взяла нового мужа.
– Ох, отдала моего сынулю, кудряшечку мою, – пьяненько сокрушалась костоправка. – Тоскую, плачу, вою! Как дело было-то: госпожа тут к нам приехала зимой – дочурке своей хребет повреждённый лечить. Богатая, земли у неё и поместье... Приветливая такая, обходительная. Пока я, значит, дочкой её занималась, этот вертихвост кучерявый ей выпить-закусить поднёс, то да сё... Как увидала она его – так глазки и загорелись. У неё уж два мужа есть, сынков трое и дочки две; та, которую она привезла – младшенькая. Я-то думала, может, она дочке мужа подыскивает... Нет, оказалось – себе взять хочет моего охламона. Давай его обхаживать... И «хороший мой», и «голубчик», и «дружок», и так его, и эдак, и за ручку, и под ручку, и прогуляться, и разговорчики... А он и уши развесил. Я ей: «Госпожа, он же деревенщина неотёсанный! Взяла б кого-то из своего круга». А она – я, мол, сама его и обтешу, и научу, ограню, так сказать, самородок этот чудесный. Охота ей, видать, с мужем-сынком повозиться... Ну, госпожа-то, по всему, хорошая, добрая... Червоточину-то – её б сразу видно было. Отдала младшенького моего... Скучаю вот теперь! Эх...
