коляску и юноша покатил к отцу и дальше в свою новую жизнь, оставив у ворот сгорбившуюся тётку Марию, у которой он прожил долгих шесть лет, пролетевших незаметно, как один день.
Он, по молодости лет, не знал ещё, что с возрастом ход времени ускоряется и ускоряется, превращается в бег, так что дни пролетают, мимо, как деревеньки за окном поезда, месяца пробегают и лишь годы проходят: сначала степенно, потом все быстрее и быстрее. К старости, как говорил отец, годы бегут трусцой, как лошадь, на которой он уезжает отсюда, чтобы вернуться, может быть, сюда, но уже не жильцом, а лишь гостем званым – тётка Мария напомнила ему обещание следующим летом обязательно заехать к ней. Иван и сам хотел навестить через год не столько тётку Марию, сколько девушку Машу, надеясь, договорится с ней о встрече здесь по переписке.
Когда, тётя Мария, машущая ему вслед, скрылась за поворотом, Иван немного взгрустнул, сожалея за тётку, но юности грустить долго не положено и он с надеждой вглядывался в дорогу, которая с каждым шагом лошади приближала его к отцовскому дому, где ему предстояло определиться с планами на дальнейшую жизнь.
Ему было шестнадцать с половиной лет, вся жизнь впереди и кроме забот о будущем, по-соседству с отцом живет хорошая девушка Даша.
– Интересно, какая она стала за прошедший год, – думал Иван покачиваясь в коляске, которая иногда встряхивалась на рытвинах или обнажившихся корнях сосен, что обступили с обеих сторон проселочную дорогу по которой извозчик решился ехать: путь по большаку был на двадцать верст длиннее, а весенняя погода позволяла и по проселку доехать быстро не увязая в грязи, время которой еще не наступило.
Часам к шести пополудни, коляска остановилась у ворот отцовского дома и, как всегда, на стук колес и ржание лошади, отец с Фросей вышли из ворот встретить юношу.
XII.
За год отсутствия, ничего в жизненном укладе на усадьбе не изменилось. Отец, внешне, каким был – таким остался. Фрося, будучи младше отца на тридцать лет, находилась лишь на самом пороге женского увядания, и потому сохраняла спокойный нрав: до истеричности сорокалетнего возраста, когда характеры у женщин заметно меняются, ей было еще далеко.
Сразу по приезду, в два дня, Иван обошел все село, навестил сестру, посмотрел на ее подросших детей, зашел на погост, уже без отца и положил букетик полевых цветов на заросшую высокой травой могилу матери и на этом его дела в селе детства закончились.
Возвращаясь из села в усадьбу, он столкнулся с отцом Даши, который в прошлом году грозился спалить усадьбу, если Иван испортит его дочь. Ничего такого, тогда не случилось и сейчас сосед вполне приветливо, поздоровался с Иваном и тут же поделился новостями:
– Дочку–то мою, Дашу, прошлой осенью я выдал замуж в ближайшую деревеньку, где у меня свояк живет. Благодарствую, что вы, Иван Петрович, не испортили девку, а то пришлось бы мыкаться с ней до скончания века. Девки – товар скоропортящийся: в двадцать лет уже перестарком считаются, ну а если порченная, то и вовсе замуж не выдать. Вот я и не стал медлить с Дашкой. Муж ей степенный попался, хозяйство у его отца крепкое, и сам трудяга и без злобы – бить жену не будет и сейчас не обижает.
Дашка, конечно, поплакала поначалу, говорила, что руки на себя наложит, а не пойдет за старого: но какой же он старый, если на десять годков всего –то и старше Дашки? Но теперь успокоилась и к осени должна разродиться. Помнится, что перед венчанием сказала мне, что лучше бы с Иваном, то – есть с вами, барин, согрешила, а потом уехала в город к тётке, чем жить с этим мужем.
Но сгоряча чего не скажешь? Я ведь тоже грозился Петру Фроловичу спалить вашу усадьбу, если Дашка с Ванькой спутается, но слава Богу, все обошлось: и вы честно поступили с моей дочерью и мне в каторжники за поджог идти не пришлось. Такие вот, дела, – закончил мужик разговор о своей дочери и, покачав головой, словно хотел еще что–то добавить, молча пошел к своему дому, что находился в сотне саженей от усадьбы Петра Фроловича.
Известие, о замужестве, девушки, с которой он сдружился прошлым летом, не сильно огорчило Ивана, но вызвало сочувствие к Даше: замуж ее выдали насильно и как живется ей с постылым мужем он не представлял, но образ лохматого и бородатого мужика, который мнет и тискает стройное тело Даши, виданное Иваном в полной наготе, был ему неприятен.
Оказалось, что отец – Петр Фролович, этой весною время зря не терял и через волостного старосту и своего товарища по службе, списался с городским училищем в городе Орше, – что в семидесяти верстах от села, и договорился о дальнейшей учёбе Ивана. Это училище имело при себе четырехлетние курсы подготовки учителей для классов земских и церковно – приходских школ: именно то, что и нужно было Ивану. Теперь, со свидетельством на руках об окончании полного курса земского училища, Иван, без испытаний, может продолжить учебу на учительских курсах при городском училище.
У Ивана были мечты окончить гимназию в Могилеве за два года и после поступить на учебу в университет Московский, но такое обучение требовало денег, которых у отца не было и пришлось согласиться на отцовское предложение.
– Закончишь курсы, поработаешь учителем пару лет, если жив буду и братья твои помогут, поступишь в университет или, как мне сказали, в Вильненский учительский институт – тоже высшее образование заслужишь с правом учительства в гимназиях и городских училищах, – подсказал отец. Но том и порешили, и Иван остался, на лето у отца набираться сил перед новой учёбой.
Два месяца Иван провел у отца в полном безделии. Друзей – приятелей на селе у него не было, девушек по соседству тоже не оказалось, да и кто из мужиков на селе разрешит своей подросшей дочери встречаться с заезжим молодцом, который приехал и уехал, а слава дурная за девушкой на селе останется: иди потом, доказывай, что дочка ходила с этим городским барчуком собирать ромашки на лугу и больше между ними ничего не было.
В погожие дни Иван ходил на реку, сидел на берегу с удочкой и посматривал с обрыва, как ребятишки купались голышом и гоняли по заводи голых девочек, ничуть не стесняясь, своей наготы. Им было по семь – десять лет не больше, стеснительность приходит позже – к двенадцати годам, а в тринадцать лет
