Цель выступления Милюкова раскрывается в двух передовых «Речи». Обращаясь к верхам, газета писала: «Престиж официальной России восстановлен, но народные представители взяли на себя ответственность, уверяя иностранцев, что пропасть между официальной и неофициальной Россией уже засыпана. Поймут ли это?...» [470]. Ва второй передовой говорилось: «Если визиты думской депутации выяснили, как высоко ценится в международных — дипломатических и финансовых — отношениях представительный строй в России, то вряд ли оценку эту можно будет объективно реализовать, если прежние несоответствия сохранятся во всей своей силе» [471].
За свое политическое холопство, за выдачу авансом перед заграничным общественным мнением царю, получившему в народе кличку «Кровавого», аттестата «конституционного монарха», кадеты требовали «понимания» — осуществления обещанных «реформ». Лондонская поездка об
суждалась на кадетской конференции в ноябре 1909 г. Робкие возражения отдельных делегатов с мест были заглушены хором восторгов по поводу «блестящей победы», одержанной в Лондоне. Правый кадет Гредескул закончил свою речь призывом к сотрудничеству с октябристами и «более правыми элементами». Другой член ЦК, Колюба- кин, решительно заявил: «радикальные вывески нам не нужны» [472]. Конференция полностью одобрила речь Милюкова.
На этой же конференции Милюков выступил с тактическим докладом, опубликованным затем под названием «Политические партии в стране и в Думе». В. И. Ленин посвятил этому докладу статью «Последнее слово русского либерализма», в которой расценил его как документ исключительной важности, излагающий «официальную платформу к.-д. партии»[473]. Квинтэссенция доклада заключалась в идее «параллельной деятельности». «Не исключена возможность,— указывал Милюков,— параллельной деятельности демократического конституционализма с непосредственными выражениями желаний народных масс» [474], иначе говоря, с революционным движением. Оценивая эту тактику, В. И. Ленин писал: «Упорядоченный буржуазный конституционализм, с монархией во главе, превосходная вещь, но ее не выходит, ее не выйдет без нового движения масс,— вот итог кадетского „совещания**. Нам ненавистно движение масс, ненавистна „демагогия** „земли и воли**, ненавистны „политические судороги**, но мы реальные политики, мы должны считаться с фактами, мы должны направлять свою политику так, чтобы идти параллельно с движением масс, раз оно неизбежно. „Не исключена возмож- ность“ успешной борьбы за руководство крестьянскими и городскими (кроме рабочих) массами: попытаемся словами о нашем „радикализме** обеспечить себе местечко в народном движении, как словами об оппозиции его величества мы обеспечили себе местечко в Лондоне» [475].
АГРАРНЫЙ ВОПРОС
От крестьянского «цезаризма» к аграрному бонапартизму.
Думский бонапартизм Столыпина был производной от его аграрной политики. Третьеиюньская Дума представляла собой политическую надстройку над знаменитым указом 9 ноября 1906 г., в задачу которой входило увенчать радикальную экономическую реформу серией политических реформ. Эти реформы были поставлены царизмом в прямую зависимость от новой аграрной политики, выраженной в другой столыпинской формуле: «Сначала гражданин, потом гражданственность» — сперва создание массовой социальной опоры самодержавия в лице кулачества, а затем уже «гражданские», сиречь либеральные, реформы.
Столыпинская аграрная программа была объявлена «осью внутренней политики». Она рассматривалась как главное и по сути последнее средство спасения от революции. «...Крепкое, проникнутое идеей собственности, богатое крестьянство,— говорилось в особом секретном журнале Совета министров от 13 июля 1907 г.,— служит везде лучшим оплотом порядка и спокойствия, и если бы правительству удалось проведением в жизнь своих землеустроительных мероприятий достигнуть этой цели, то мечтам о государственном и социалистическом перевороте в России раз навсегда был бы положен конец». «Но столь же неисчислимы,— подчеркивал журнал,— были бы, по огромной
важности своей, последствия неудачи этой попытки правительства осуществить на сотнях тысячах десятин принятые им начала землеустройства. Такая неудача на многие годы дискредитировала бы, а может быть, и окончательно похоронила бы все землеустроительные начинания правительства, являющиеся ныне, можно сказать, центром и как бы осью всей нашей внутренней политики. Неуспех вызвал бы всеобщее ликование в лагере социалистов и революционеров и страшно поднял бы престиж их среди крестьян» !.
Итак, царизм отдавал себе ясный отчет в том, что своим новым аграрным курсом он играет ва-банк. Это понимание подчеркивается тем обстоятельством, что новая политика представляла собой прямую противоположность прежней политике самодержавия в крестьянском вопросе, принципиальный поворот. Оценивая значение этого поворота, В. И. Ленин писал: «Эта перемена не случайность, не колебание курса министерств, не измышление бюрократий. Нет, это глубочайший „сдвиг“ в сторону аграрного бонапартизма, в сторону либеральной (в экономическом смысле слова, т. е. = буржуазной) политики в области крестьянских поземельных отношений» [476][477].
Коренная идея прежней аграрной политики состояла в сохранении и укреплении общины; указ 9 ноября исходил из необходимости ее повсеместного и форсированного разрушения. «Виновником» здесь оказалось крестьянство, которое во время революции выдвинуло требование конфискации помещичьих земель и национализации всей земли. До этого самодержавие рассматривало крестьянство как консервативную силу, как свою массовую социальную опору.
Не следует думать, что это была иллюзия, простое заблуждение. Иллюзия не могла бы продержаться почти полвека, начиная от реформы 1861 г. Заблуждением нельзя объяснить то исключительное упорство, с которым господствующий класс оберегал общину. Достаточно сослаться на авторитетное в данном вопросе свидетельство Витте, который руководил особым совещанием, изыскивавшим способы разрешения крестьянского вопроса (1902—1905 гг.). Во время обсуждения указа 9 ноября в Государственном совете он заявил, что совещание было закрыто сразу же
после того, как оно пришло к выводу, что «надо постараться водворить личную собственность». И вслед за этим «последовали манифесты..., повелевающие не трогать ни в каком случае земельное общинное владение» [478].
В пореформенный период крестьянство в целом действительно являлось массовой социальной опорой самодержавия. В. И. Ленин неоднократно подчеркивал этот факт. Когда он, характеризуя бонапартизм, говорил о нем как о лавировании монархии, «потерявшей свою старую, патриархальную или феодальную, простую и сплошную, опору» [479], он разумел под таковой крестьянство.
На первый взгляд это утверждение противоречит нашему представлению о революционной природе крестьянства, ленинскому тезису о крестьянстве как главном союзнике пролетариата в демократической революции, его же положению о борьбе двух тенденций в решении аграрного вопроса, которая завязалась еще накануне реформы 1861 г.: прусской, помещичьей, и'крестьянской, революционно-демократической. На самом деле противоречия здесь нет, вернее, это было противоречием реальной действительности. Экономическая неразвитость крестьянского хозяйства, его полунатуральный характер являлись той объективной основой, на которой покоились политическая отсталость крестьянства, его темнота, сословная замкнутость, прочные и длительные царистские иллюзии. С развитием капитализма эта объективная основа размывалась, но это был долгий, мучительный процесс: рост крестьянской революционности, хотя и неуклонный, шел сперва очень медленно и неравномерно. Таким образом, крестьянство служило опорой царизму в том смысле, что оно было еще недостаточно революционно, что полуфеодальная его природа преобладала еще над фермерской.
На вопрос, насколько далеко зашел процесс разрушения патриархально-крестьянской опоры царизма, насколько изменилось настроение крестьянства, могла дать и дала ответ только революция. Но даже в начале революции 1905—1907 гг. крестьянство еще было полно царистских и конституционных иллюзий, с которыми оно расставалось очень трудно и медленно. В. И. Ленин отмечал, что Струве выдвигал в начале революции, в качестве смелого для того времени утверждения, идею о том, что «мужик» подымется до уровня кадета5. Царизм же был уверен, что ему удастся использовать «мужика» как контрреволюционную силу.
Именно этим объясняются два крупных и связанных между собой маневра царизма в отношении крестьян, которые он предпринял в 1905 г. и которые выглядят совершенной нелепостью с точки зрения его интересов, если не знать этих расчетов.
