Крестный путь
Важно, однако, другое. Едва добились своего Макарий и Висковатый, занавес над этим неожиданно либеральным столетием русской истории упал. Погасли софиты, опустела сцена. И всё бесконечно, безнадежно запуталось. Осталась лишь тысяча вопросов.
Непонятно стало, чем было все, что прошло до сих пор перед нашими глазами, — либеральным интермеццо в гарнизонной симфонии, которому никогда не суждено повториться? Туманным сном, рассеявшимся навеки? Непонятно, что, собственно, признать закономерным: наступление этого золотого века или его трагический конец. Непонятно даже, кого считать отцом-основателем современной — и будущей — России: деда или внука.
Правомерно ли задавать такие вопросы? Профессионально ли? Как ответить на них? И существуют ли в принципе такие ответы? Я не знаю. Но давайте попробуем.
Глава четвертая Перед грозой
Для начала изложим то, что составляло душу этого далекого столетия в самой наивной и непрофессиональной, в самой презираемой экспертами форме: «а если бы...»
Допустим, что земское самоуправление, введенное в России Великой Реформой 1550-х (вместе с судом присяжных) не погибло и не было заменено, по выражению А.А. Зимина, «в бурные годы длительных войн Ивана Грозного воеводской формой наместничьего управления».64 Допустим, что Земский собор, созванный в 1549'м» смог превратиться в национальное представительство, в нечто вроде шведского риксдага или датского риксрода или даже французских Генеральных штатов. Допустим, и статья 98 Судебника 1550 года, гласившая, как мы уже знаем, что новые законы принимаются только «со всех бояр приговору», действительно сыграла ту роль, для которой предназначалась, т.е. конституционного ограничения
64 А.А. Зимин. Цит. соч., с. 435.
власти.65 Допустим, что земельный голод дворянства был и впрямь удовлетворен за счет секуляризации монастырских земель, за что боролись нестяжатели. Допустим далее, что замена любительской помещичьей конницы регулярной армией действительно произошла — и военная монополия помещиков подорвана — еще в XVI веке. Допустим, наконец, что тотальная экспроприация крестьянских земель была в результате предотвращена, наследственные вотчины не были приравнены к служебным — и русская элита не уподобилась элите Оттоманской империи.
Фантастика? Многие рецензенты моей книги, даже в самой ранней ее — американской — версии, были уверены, что да, фантастика. Вот лишь один пример: анонимная внутренняя рецензия для издательства калифорнийского университета, которому я четверть века назад предложил ее рукопись. Впрочем, честно говоря, по жалящему, ядовитому стилю аноним был вполне узнаваем. Как я позже узнал, рецензия принадлежала перу моего тогдашнего коллеги по кафедре, ныне покойного (царство ему небесное), Мартина Мэлиа.
«Рукопись Янова, — писал он, — напоминает мне „Закат Европы" Освальда Шпенглера — не по содержанию, а по структуре: набор гипотез, иногда замечательно интересных и свежих, но скрепленных между собою лишь нагромождением „если бы" или „допустим". Допустим, например, что церковная Реформация победила в России в середине XVI века. В этом случае у неё была бы совсем другая история. Может быть. Но Реформация ведь не победила. В чем же тогда смысл этого допущения? Во всяком случае это не академическая история. Относится эта рукопись, скорее, к области научной фантастики. Случайно ли издательство Принстонского университета отказалось в своё время публиковать книгу Шпенглера? Конечно, нет. Просто у академического издательства более строгие критерии, чем у коммерческого. Рукопись Шпенглера этим критериям не отвечала, не отвечает и рукопись Янова».
В-И. Сергеевич. Русские юридические древности, т. 2, Спб., 1909, с. 369. Автор классического труда по истории русского права придерживается именно такой точки зрения на статью 98: «Это несомненное ограничение царской власти и новость: царь только председатель боярской коллегии и без ее согласия не может издавать новых законов».
К счастью, издательство отдало рукопись на рецензию не одному, а трем экспертам. Мэлия оказался в меньшинстве — и книга увидела свет. Читатель уже, наверное, догадался, что мои аргументы в защиту сослагательного наклонения в первой главе нового издания книги — на самом деле полемика с подходом к истории конвенциональных экспертов, подобных Мэлиа. Нет смысла поэтому их здесь повторять.
Тем более, что в действительности речь лишь об одном, совершенно конкретном допущении, о том, на которое, собственно, и ссылался Мэлиа. Вот его суть: могла ли русская история сложиться иначе, не отдай реформистское правительство на съедение иосифлян- ским клерикалам своих идейных союзников, нестяжателей, и не пойди в результате Россия в середине XVI века по католическому «польскому» пути вместо реформаторского «шведского»? Что же, спрашивается «неакадемического» в гипотезе, что в решающем в ту пору «земельном вопросе» перед Россией был не единственный путь тотального закрепощения крестьянства, как думают Мэлиа или Вал- лерстайн и вместе с ним подавляющее большинство конвенциональных историков, а выбор между двумя совершенно разными путями.
Что «неакадемического» в этой гипотезе, если все северные соседи России, тоже северной в ту пору, в этом никто не сомневается, страны (я подчеркиваю, не отдельные страны, а все), — и Швеция, и Дания, и Норвегия, и Финляндия — действительно пошли по второму, некрепостническому пути и произошло это именно из-за победы в них тамошнего нестяжательства? В моем представлении неакадемично как раз то, что историки даже не попытались предложить хоть какое-то объяснение, почему православная Москва пошла по католическому пути, оказавшись таким образом единственным исключением из правила.
Я вполне допускаю, что объяснение, которое предлагаю я в этой книге, может моим оппонентам не нравиться. Ну и предложили бы собственное. В таком случае читатель мог бы сравнить разные объяснения и сам решить, какое из них «академическое», а какое нет.
Хорошо, пойдем дальше. Да, иосифлянство выиграло бой за свои монастырские земли. Да, самодержавная революция Грозного — и с нею сокрушительная победа древней холопской традиции — оказались в результате неминуемыми. Более того, холопство было в ходе
Часть первая Глава четвертая 2Ь7 КОНЕЦ ЕВРОПЕЙСКОГО СТОЛЕТИЯ РОССИИ ПврвД ГрОЗОЙ
этой революции, так сказать, институционализировано, завещав стране три главных своих столпа — самодержавие, крестьянское рабство и империю. И еще, конечно, идеологию «сакрального царства» и «першего государствования», которая объясняла, почему именно эти институциональные столпы холопства как раз и необходимы России для счастья.
Но разве исключает это элементарный факт, что досамодержав- ное столетие тоже оставило России своё наследство, сформулированное нетолько в письмах Курбского царю, но и в реформах Ивана III и Правительства компромисса? Я говорю и о «крестьянской конституции» Юрьева дня, и о частной собственности на землю, и о благородном движении нестяжателей, и о земском самоуправлении, и о Боярской думе,бывшей, если верить Ключевскому, сопра- вительницей царя, и о пункте 98 Судебника, превращавшем эти ограничения власти в юридические гарантии от произвола. Ведь все это было, даже авторы тома VIII этого, как мы видели, не отрицают. И разве не обязанность историка это объяснить?
Так что же, скажите, фантастического в том, чтобы представить себе всю дальнейшую русскую историю в терминах непримиримой борьбы двух этих программ (условно говоря, программ Грозного и Курбского,о которых мы, разумеется, подробно поговорим в Ивани- ане)?Ая ведь, собственно, ничего другого в этой книги и не предлагаю, только факты, из которых сам собою вырисовывается тот мучительно- медленный, чтобы не сказать крестный путь, усеянный миллионами жертв, на котдрый обрекла Россию победа иосифлян и Ивана IV.
В подтексте метили оппоненты, конечно, в другое, в то, что, по их мнению, в книге подразумевалось. А именно в то, что из бесспорного, как, я надеюсь, не сомневается теперь читатель, факта векового соперничества двух отрицающих друг друга программ национального строительства следует якобы у меня неизбежность победы программы Курбского, политической модернизации России, другими словами. Ничего подобного, однако, я не только не говорил, но и не подразумевал. Просто потому, что в истории нет ничего неизбежного. Фатализм, скорее, по ведомству того дореволюционного «национального канона», что уже в 1930-е звучал, по словам Г.П. Федотова, нестерпимой фальшью.
На самом деле говорю я лишь, что смертельная борьба двух этих программ, буквально пронизавшая прошлое России, открывает перед нею возможность выбора между ними в будущем. Говорю я также, что эта идея выбора программы национального строительства никогда, как мы сейчас увидим, не умирала в России на протяжении всех столетий, протекших после торжества иосифлян и Грозного.
