Более того, одержала она за эти столетия серию замечательных побед, разрушив, по сути, все институциональные основы, на которых держалась.программа Грозного. И держится поэтому сегодня его программа, скорее, на ментальной инерции, нежели на твердых основаниях, увековечивших её, казалось, после первой самодержавной революции. И это вовсе не голословные утверждения, как попытаюсь я сейчас показать.
Глава четвертая Перед грозой
Поначалу либеральная программа Курбского
и впрямь терпела практически непрерывные поражения. Первая попытка реализовать статью 98, т.е. избавиться от самодержавия, произошла уже полвека спустя после публикации Судебника при Василии Шуйском 17 мая 1606 года. Как говорит В.О. Ключевский, «воцарение князя Василия составило эпоху в нашей политической истории. Вступая на престол, он ограничил свою власть и условия этого ограничения официально изложил в разосланной по областям записи, на которой он целовал крест при воцарении».66 Как объяснили бы это неожиданное отречение от программы Грозного Мэлиа или де Мадариага, не говоря уже об отечественных авторах тома VIII и «Русской системы»? Тем, что кончилось оно ничем?
Следующая попытка была сделана еще через четыре года 4 февраля 1610-Г0 — в первой русской конституции Михаила Салтыкова. Тот же Ключевский, как мы помним, уверен был, что «это целый основной закон конституционной монархии».67 И тот же Чичерин вы-
В.О. Ключевский. Курс русской истории, М., 1937, ч. 3, с. 37. Там же, с. 44.
нужден был признать, что, если бы документ этот был реализован в начале XVII века, «русское государство приняло бы совершенно иной вид».68 Как объяснили бы эту попытку мои оппоненты (если они, конечно, в отличие от Ричарда Пайпса, о ней слышали). Тем, что и она погибла в огне смуты?
Следующая попытка прорыва предпринята была Верховным Тайным советом в «Кондициях» Дмитрия Голицына 23 января 1730 года. Откуда взялись эти «Кондиции», по сути, конституция послепетровской России, оппоненты тоже не объясняют. Им достаточно того, что неудачной оказалась и она.
Нет смысла перечислять здесь все другие конституционные проекты, предложенные европейскими реформаторами России в XVIII — начале XIX века (подробно о них во второй книге трилогии). Ясно лишь, что ни к чему не привели и они.
Но потом ситуация начала вдруг меняться. В частности, в середине XIX века рухнул первый столп программы Грозного — трехсотлетнее крестьянское рабство. А потом и статья 98 была-таки «приведена в исполнение» — через 356 лет после ее принятия и через 300 лет после первой попытки ее реализации — 6 мая 1906 года. Увы, лишь для того, чтобы снова быть сокрушенной в октябре 1917-го. Но и снова возродиться в мае 1989-го.
И так во всём остальном. Поражения стали сменяться победами. Программа Курбского решительно одерживала верх над соперницей. При Петре I создана была регулярная армия; при Петре III отменена обязательная служба дворянства; при Екатерине II секуляризованы монастырские земли, при Александре II возродилось земское самоуправление (вместе с судом присяжных); в феврале 1917-го обрушился второй столп программы Грозного — «сакральное» самодержавие; в декабре 1991-готретий — империя. «Русская система» затрещала по швам.
Кто спорит, мечта о «першем государствовании» и вековые имперские амбиции, заимствованные из программы Грозного, с нами и по сей день (достаточно послушать Михаила Леонтьева и присмот- · реться к политике российского правительства, чтобы в этом не осталось
68 Б.И. Чичерин. О народном представительстве. М., 1889, с. 151.
сомнений). Но ведь почвы под ними больше нет, столпы, о которые столетиями бились, как об стенку, русские реформаторы, в руинах? По этой причине опасно зашаталась сегодня программа Грозного — вместе с древней холопской традицией, на которой она основана.
Не я это доказываю, доказывает история. Планы и намерения реформаторов досамодержавного столетия оказались реализованы (пусть не до конца, но в принципе). И означать это может лишь одно: повестка дня политической истории России и впрямь была запрограммирована именно в её Европейском столетии на пятнадцать поколений вперед. Может быть, и на двадцать.И для того чтобы снова повернуть ее вспять, нужен новый Грозный, или новый Сталин, или, по крайней мере, новый Николай I. Возможны они в XXI веке? Если нет, то возможность выбора европейской программы для России остается. И уж во всяком случае ровно ничего нет в этой гипотезе «неакадемического».
Конечно, революция Грозного и впрямь запутала дело до невозможности, превратив исполнение планов его современников поистине в крестный путь. Самодержавие искажало и мистифицировало их реформы, разрушая европейскую комплексность, с какой они были задуманы в досамодержавное столетие. Оно пыталось использовать их в своих интересах, а когда это оказывалось невозможным, снова их уничтожало. Дело растянулось на века, последняя точка не поставлена и поныне.
Но может ли все это отменить простой факт, что даже оно, это вполне евразийское самодержавие, оказалось не в состоянии игнорировать европейские реформы XVI века? Выбросить их, как любили выражаться мои советские коллеги, на свалку истории? Раньше или позже, в той или в другой форме, оно вынуждено было к ним возвращаться. Выгнанные через дверь, упорно влезали они в окно. Значит, и впрямь имеем мы здесь дело не с чем-то эфемерным, а, напротив, почвенным, традиционным. С такой, одним словом, цепкой «стариной», которую оказалось невозможно выкорчевать даже повторяющимся тотальным террором. Короче, как бы парадоксально это ни звучало, настоящими почвенниками в России оказались именно русские европейцы.
Ни в коем случае не настаиваю я, что судьба страны сложилась бы в случае победы нестяжателей безоблачно. Вместо тех препятствий, которые мы сейчас мысленно с ее пути убираем, подстерегали бы её, конечно, другие. Бесспорно тут лишь одно. «Если бы» наработанному Москвой в течение её досамодержавного столетия дано было укрепиться, укорениться в почве народной жизни, войти в политическую культуру, в ментальность общества — ничем не отличалась бы сегодня Россия от стран, которые кто с уважением, кто с завистью, а кто и со злобной иронией называет цивилизованными.
Глава четвертая Перед грозой
Потому и необходим, потому и актуален сегодня подробный рассказ о досамодержавном столетии. Слишком уж многие из нас, битые и перебитые за последние годы, склоняются к тому, как видели мы хоть на примере обсуждения «России против России» осенью 2ооо года, что не для нас она, европейская модель политического бытия. Не тот калибр, не та родословная, не то, если хотите, природное амплуа. Неважно потому ли, что мы лучше Европы, как думают националисты, или потому, что хуже, как полагают разочаро ванные либералы, — в этой точке непримиримые мнения сходятся.
А значит, если додумать этот силлогизм до логического конца, можно сказать, что, допустим, террор Грозного (как, впрочем, и Сталина) был лищь мучительной, горячечной реакцией отторжения несовместимых с русской органикой элементов европейского устройства. Всех тех, что по неразумию или по злой воле пытались привить России ее самозванные реформаторы, начиная с Ивана III. Бывает в конце концов, что живой организм гибнет после пересадки чуждых ему органов или тканей. Сказал же нечто очень похожее по поводу гражданской войны XX века Н.А. Бердяев. Природные русские, полагал он, в смертельно опасном для страны катаклизме изгоняли в этой войне из тела России чуждую и искусственно навязанную ей Европу.
Вначале была Европа
Я уверен, однако, что ничего подобного не пришло бы в голову такому серьезному мыслителю, как Бердяев, имей он хоть малейшее представление о досамодержавном столетии. Просто потому, что немыслимо ведь, право, даже представить себе более природных русских, чем, скажем, великий князь Иван или монах Патрикеев, окольничий Адашев, боярин Салтыков или протопоп Сильвестр. Страшно далеки были они от Европы. И в то же время все, совершенное ими, было, как мы видели, пронизано самым что ни на есть европейским духом. Более того, как мы опять-таки видели, в некоторых отношениях они Европу даже опередили. Это-то как объяснить?
Просто для Бердяева (как и для всей мировой историографии) европейская история России начиналась с Петра. Иначе говоря, с середины. Действительное её начало эксперты отдали мифотвор- цам без боя. Отсюда и «христианизированное татарское царство», и «наследница империи Чингизхана», и прочий, как теперь уже с чистой совестью может сказать читатель, евразийский вздор, с которым повстречались мы в зачине этой книги.
Не ведали, даже не заподозрили все эти авторы, что как раз в начале, т.е. в первой половине XVI века, когда закладывались основы политической истории всех молодых европейских государств, Москва была одним из них. Именно эти десятилетия были тем гнездом, откуда вылетели все европейские орлы. И все европейские ястребы. Именнотогда вышла на простор мировой политики и юная московская держава.
