Н. Жегин
«Всякий может придумать людей
наизнанку, антигравитацию или миры вроде гантелей. Интерес
возникает, когда все это переводится на язык повседневности и все
прочие чудеса начисто отменяются.
Тогда рассказ становится человеч
ным. «Что бы вы почувствовали
и что бы могло с вами случиться, —
таков обычный вопрос, — если бы,
к примеру, свиньи могли летать и
одна полетела на вас ракетой
через изгородь?..» Но никто не
будет раздумывать над ответом,
если будут летать и изгороди и дома, или если бы люди обращались
во львов, тигров, кошек и собак на
каждом шагу, или если бы любой
по желанию мог бы стать невидимым.
Там, где все может случиться, ничто не вызовет к себе интереса. Чита
телю надо еще принять правила
игры, и автор должен, насколько
позволяет такт, употребить все усилия, чтобы тот «обжил» его
фантастическую гипотезу... Коль
скоро читатель обманут и поверил в твою фантазию, остается одна забота: сделать остальное реаль
ным и человечным. Подробности
надо брать из повседневной дей
ствительности еще и для того, чтобы
сохранить самую строгую верность
первоначальной фантастической
посылке, ибо всякая лишняя выдум
ка, выходящая за ее пределы,
придает целому оттенок глупого
сочинительства...»
Герберт Уэллс
В телеспектакле «Солярис» по одноименной фантастической повести Ста
нислава Лема все
начинается очень реально.
Кабина напоминает диспетчерский пункт аэропорта... Операторы заняты делом, их лица спокойны, пожалуй, будничны, — быть может, готовится
дальний рейс, куда-нибудь на Хабаровск, а может быть, и близкий?
Но вот так же спокойно сообщается готовность, старт, и начинаешь пони
мать, что это не самолет, и стало быть не Хабаровск... Перед нами —
ракета, стало быть — космос и наверняка — фантастика... Впрочем, то,
что это фантастика, мы узнали и раньше, но пока на экране нет еще ничего фантастического. О том, как выглядит в полете космонавт, мы уже знаем, и вид пилота (актер Василий Лановой) предстает вполне земным и знакомым. Сколько продолжается полет, мы не знаем, по экранному времени
что-то очень недолго.
Но вот уже гаснет рев реактивных двигателей (впрочем, кажется, там должно быть как-то иначе...), итак: ...уже гаснет рев гравитаторов... (или антигравитаторов?). «Что-то остановило контейнер, раздался пронзитель
ный скрежет стали, упруго ударившейся о сталь, что-то открылось подо
мной, и с продолжительным пыхтящим вздохом металлическая скорлупа, в
которой я торчал, выпрямившись, закончила свое стовосьмидесятикило
метровое путешествие.
—
Станция Солярис. Ноль-ноль. Посадка окончена. Конец, —
услышал я
мертвый голос контрольного автомата».
Космонавт идет по длинному полутемному коридору космической станции. Его никто не встречает... По-видимому не ждут, да и есть ли тут вообще
кто-нибудь, на этой станции? Но вот Кельвин открывает одну из дверей — человек за столиком с недопитой бутылкой опасливо поднимает голову, всматривается блуждающим взглядом и в ужасе, заслоняясь руками, оседает назад... Этот грузный мужчина, забившийся в кресло, большой и
беспомощный —
Снаут, кибернетик станции. Сначала он кажется просто
безумным или напившимся до белой горячки. Он подозрителен, раздавлен
страхом, ответы его уклончивы и односложны.
Сарториус наверху, в лаборатории. Если увидишь кого-нибудь другого,
понимаешь, не меня и не Сарториуса, понимаешь, то... не делай ничего...
—
Кого я могу увидеть? Привидение?!
—
Понимаю, думаешь, я сошел с ума. Еще нет. ...Владей собой. ...Будь
готов ко всему...
—
Галлюцинации?
—
Нет, это реально. Не... нападай. Помни.
Кельвин идет к Сарториусу. Дверь в лабораторию заперта, но там слышны
голоса... Слышен женский смех... На стук Сарториус не открывает.
Кельвин угрожает высадить дверь, если ему не откроют тотчас же. Появля
ется Сарториус, с трудом прикрывает за собой дверь и придерживает ее
руками — кто-то все время пытается открыть ее изнутри. Происходит
бурное объяснение. Затем Сарториус скрывается. За дверью мечутся чьи-
то руки
,
и слышится смех.
...Кельвин один в своем кабинете. Тихо и полутемно. Он пытается заснуть и
не может. Наконец, кажется, задремал.
Из темноты у противоположной стены возникает девушка, красивая и
печальная. Это его Хари, умершая десять лет назад.
Пришельцы иных миров бывают загадочны и прекрасны, иногда уродливы, иногда причудливы, как лиловые цветы в романе Саймака «Все живое»,
иной раз —
ужасны... В неизбежности «ужасов», если не природа, то во
всяком случае традиция старой фантастики. Но в высокой фантастике
призраки, фантомы появляются не даром. Как заметил в одном из писем А. П. Чехов (правда, по другому поводу) «...у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая не даром приходила и тревожила воображе
ние».
Зачем же возникают эти фантомы на станции Солярис? Зачем смущают
покой и душу троих ученых, занятых благородным делом Контакта с иной
цивилизацией? Зачем вызывают страх, угрызения совести?.. Среди множества мотивов современной фантастики тема встречи с будущим кажется самой естественной для этого жанра. Для писателя-фан
таста, уносящегося в даль гипотез, туда, в надзвездные миры (так же,
впрочем, как для писателя-историка, погруженного в глубины веков), заботы нашего времени, казалось бы, неизбежно отступают на второй
план. А между тем интерес к делам земным и сегодняшним, интерес к
человеку на Земле — в чем, разумеется, нет ничего фантастического, —
то и дело дает знать о себе. То, что события происходят где-нибудь за тысячу световых лет от Земли, не имеет при этом никакого значения. И часто на страницах одной книги, где-нибудь в отдалении будущего, среди вселенского холода далеких миров повеет вдруг тревожным теплом
земных предчувствий, ожиданий, заблуждений и надежд, и разговор пой
дет о чем-то знакомом, о том, что человек уже испытал и хочет то ли закре
пить в себе, то ли забыть.
«Солярис» должен был быть, — замечает в предисловии к русскому пере
воду Станислав Лем, — моделью встречи человечества на его дороге к
звездам с явлением неизвестным и непонятным. Я хотел сказать этой
повестью, что в космосе нас наверняка подстерегают неожиданности, что невозможно всего предвидеть и запланировать заранее, что этого «звездного пирога» нельзя попробовать иначе, чем откусив от него. И совершенно неизвестно, что из всего этого получится».
Однако в этой «модели встречи» человек с его земными представлениями подвергается самым жестоким испытаниям: люди вынуждены заглянуть не
только в космос, но и в микрокосм своей души, своего земного прошлого.
Ситуация оказывается невозможно жестокой для человека, если судить о
ней с земной, человеческой точки зрения. Но ведь «Космос — это не увеличенная до размеров Галактики Земля, — продолжает писатель. —
Установление взаимопонимания предполагает существование сходства. А если этого сходства не будет? Обычно считается, что разница между земной и неземной цивилизациями должна быть только количественной (те опередили нас в науке, технике и т. п. либо, наоборот, мы их опереди
ли). А если та цивилизация шла дорогой, отличной от нашей?»
Эти призраки, фантомы или «гости», таинственно возникающие на станции Солярис, эти посланцы «той цивилизации» олицетворяют собой несхожесть, бездну, разделяющую миры. С обитателями станции их связывает множество нитей прошлого, сложные интимные отношения, но для послав
шего их мира — они всего лишь инструмент, способ, посредством кото
рого иная цивилизация дает знать о себе.
По нормам человеческим — жестоко, преступно! Но у той цивилизации
