В Васькиной хате спала кукла, спала Галюня, кажется, спала Маруся.
Освещенный белой луной, Васька сидел у окна и смотрел в тихую ночь. Грустно смотрел. Потом повернул голову и, подперев щеку рукой, стал смотреть на спящую дочку...
Заворочалась у стенки Маруся:
— Сколько ты сидеть будешь? Иди ложись... на диван.
Васька подошел к дивану.
— Хоть бы спросил что-нибудь, — сквозь слезы сказала Маруся. — Ходит как пень...
Васька снял рубаху, присел на диван.
— Маруся, — спросил шепотом, — а если бы я тебя малость побил? Может, лучше бы было? А?
— Может, и лучше, — сразу же ответила Маруся.
Васька сжал кулак, посмотрел на него при лунном свете с одной стороны, с другой, разжал и лег...
— Завтра пойдем... — вздохнул он.
И закрыл глаза.
Утром старик поправлял покосившийся забор... Чисто выбритый, причесанный, при парадном костюме, Васька вел по улице Галюню с куклой.
— Здоров!
— Здоровьте, деда... — сказала девочка.
— Здравствуйте, здравствуйте...
— Батя, присмотри за ней, мы разводиться пойдем... Если к обеду не разведемся — покорми чем-нибудь...
— Иди, Галюнька, в хату, котику молочка дай... Иди, внученька...
Галюня ушла.
— Ты хоть говорил с ней? — спросил старик.
— Батя, не могу я отношения выяснять! — застонал Васька. — Мне стыдно! Люди не языками должны разговаривать...
— А чем?
— Душой, — сказал Васька, — а уж если ей не получается, че языками трепаться?
— Ладно, иди... — махнул рукой старик.
— Любит она его, гада... Надо же так любить, — удивляется Васька. — Да ты не расстраивайся. Один жить не буду. Женюсь опять... Галюню только жалко...
По улице к хате старика шла почтальонша.
— Вон, — оживился Васька, — на Верке женюсь... Она все по Сашке сохнет... Ну, а я же на него малость похож... Башку в рыжий цвет выкрашу, она меня и полюбит...
— Иди, охламон...
— Не забудь покормить... — напомнил Васька и быстрым шагом прошел к своей хате.
По дороге поприветствовал почтальоншу:
— Здоров, Верка!
— Привет! — весело ответила Верка и подошла к старику.
— Дядя Федя, возьмите телеграмму. Сашка едет...
Старик выронил из рук молоток, подошел, взял телеграмму, но сразу читать не стал, а положил в карман. Спросил у Верки:
— Ну, что нового?
— А, ничего, — Верка села на скамейку перед забором, помахала перед лицом газетой. Фу, с утра и такая духота...
— Сносят нас...
— Ага...
— Почту уже носить не будешь?
— Меня в восемьдесят третье отделение берут... Вон там, за стройкой...
— Корову продали?
— Ага. С курами не знаем чего делать...
— Это проще. И большую вам дадут с маткой?
— Однокомнатную, наверно... Хватит с нас.
— И не жалко?
— И чего жалеть? Деревню? Отжила свое. Неперспективная...
Старик внимательно-внимательно смотрит на Верку.
Верка почувствовала взгляд.
— Что, дядя?
— Родить тебе надо... — вздыхает старик.
— Надо... — грустно согласилась Верка, встала и пошла по улице.
И шагали Васька с Марусей по бурному городу. Шли в нарсуд. Разводиться. Васька наставлял жену:
— Так и так, скажи: пьет, дома не бывает, за дочкой совсем не смотрит... Ну как с таким жить? А то, что характерами не сошлись, это только дураки сейчас говорят... Теперь за это уже не разводят... Судья скажет: бросьте, ребята, лапшу на уши вешать, меняйте характеры и живите дальше...
— Скажу все как есть, — твердо пообещала Маруся.
— Не ерунди! — строго сказал глава семьи. — Стыдно...
— Мне будет стыдно...
— А мне? Подумают, что за мужик такой, бабу приструнить не смог. — Васька задумался. — Мне же тоже надо что-нибудь выдумать... Если скажу, что ты мои рубашки не стираешь... Ничего? А? — как за советом обратился к жене.
У здания нарсуда остановились.
— Ты думаешь, так они и поверят, что ты пьяница? — сказала Маруся.
— А куда они денутся?
И тут тень сомнения легла на Васькино чело.
— Маруся! — задумчиво сказал он. — Подожди-ка меня там, в коридоре... Я сейчас!
И прежде чем Маруся успела о чем-то спросить, Васька выскочил на улицу и куда-то побежал.
— Батя! — с надеждой обратился он к пожилому прохожему. — Одиннадцать есть?
— Дают уже, дают... — грустно ответил прохожий.
А потом, погрустневший, медлительный, Васька вышел из маленьких дверей подвальчика. На ходу дожевывал бутерброд с селедочкой.
Маруся одиноко сидела в коридоре нарсуда, всякий раз вздрагивая, когда открывались входные двери...
По направлению к суду Васька успел пройти всего полквартала. Вниз по тротуару на противоположной стороне стремительно неслась голубая детская коляска с поднятым верхом. Следом за ней, все более и более отставая, бежал мужчина.
Васька оттолкнулся от асфальта, как вратарь, пролетел в воздухе и мертвой хваткой вцепился в заднее колесико.
На асфальт, Ваське на голову со звоном посыпались разнокалиберные бутылки... Васька нервно вскочил, по инерции быстро поднял коляску, все еще надеясь обнаружить там ребенка. Но ребенка не было. Были бутылки.
Хозяин посуды уже не бежал. Он шел и смеялся.
Рука Васьки сжала горлышко бутылки. Он встал и с бутылкой пошел на этот смех, как с гранатой на танк.
— Фашист... — закричал он. — Геббельс проклятый!
Мужчина развернулся и побежал. Васька за ним!
— Стой, гадюка!!! Все равно не уйдешь!
— Ненормальный! — обернулся, закричал мужчина. — Кто тебя просил? Столько бутылок разбил!!!
Васька швырнул бутылку ему вслед. Мужчина пригнулся, бутылка пронеслась над ним и врезалась в ветровое стекло идущих навстречу «Жигулей».
Брызнуло во все стороны стекло.
Измятого, исцарапанного, с изодранными на коленях брюками, его вывел из здания нарсуда сержант.
— Гад! — зло выдохнул на крыльце Васька.
— Ну, ну... — строго сказал сержант.
— Да не судья... Тот гад... С бутылками. Вешать таких мало...
— Иди...
— Руки за спину или как?
— Как хочешь...
Пошли по улице.
На остановке троллейбуса Васька увидел почтальоншу из Белых Рос.
— Верка! — позвал он.
Верка оглянулась.
— Зайди вечером к нашим! — попросил Васька. — Скажи, пускай не волнуются! Я в тюрьме!
— Чего ты орешь? — сквозь зубы прошептал сержант.
— Слушай, начальник, а амнистий у вас не полагается? — не останавливаясь, спросил у милиционера Васька. — Мне с Марусей надо развестись...
Верка так ничего и не спросила у Васьки.
— Скворцов! — крикнул с улицы кому-то сержант, как только они вошли во двор отделения милиции. — Принимай пополнение!
В открытом окошке первого этажа появился уже знакомый Ваське старшина.
— Здоров, композитор! — весело приветствовал он Ваську. — Доигрался?
Васька не ответил.
Васька и старшина курили на скамейке.
— Так чего же ты не рассказал, как все было? — с досадой спросил старшина.
— А он меня спрашивал? — рассердился Васька. — Бросал бутылку? Бросал... Стекло разбивал? Разбивал... За воротник закладывал с утра? Было, говорю... Получи и распишись! И смотрит, так на меня смотрит, будто я пол пот какой-нибудь!..
Старшина вздохнул:
— Как, ты говорил, тебя зовут в деревне?
— Чунчабарабанча, а что?
— Правильно зовут... Ты же, может, несколько человек от смерти спас! Если бы коляска выкатилась на проспект, представляешь, какая бы каша была...
— Ну...
— Гну! — даже зло сказал старшина. — За хорошее дело умудрился десять суток схлопотать...
Васька пренебрежительно махнул рукой:
— Отсижу... Тут дело не в этом... А в том, что нельзя так... Раньше попробуй пустую колыску покачать — по рукам дадут... Нельзя, грех... А он бутылки в ней возит... Алкаш проклятый...
Старшина встал:
— Пошли в кабинет... Дам бумагу, напишешь, как все было...
— Не, не, не! — замахал руками Васька. — Я лучше на вторые десять суток сяду, чем жалобы писать... Нашел писателя!
— А ну, пошел! — старшина схватил Ваську за плечи и толкнул к двери.
— Не имеешь права! — защищался как мог Васька.
Сашка, небритый, сидел в аэропорту. Дикторша вещала безразличным голосом: «Уважаемые пассажиры, рейс № 7791 задерживается на шесть часов по метеоусловиям Красноярска».
Сашка стукнул кулаком по скамейке и беззвучно выругался, тоскливо стал рассматривать уже изученный до мелочей зал ожидания. И видит такую сцену.
Прямо на полу, под картиной «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», расположился на ужин коренастый веселый сибиряк... С удовольствием уплетает сало с хлебом, между ног стоит большая бутылка «Пшеничной». Поест, поест, облизнется, потом набулькает полный стакан водки, хряпнет и не сморщится. Сибиряк!
Два милиционера появились:
— Пройдемте...
