В России по традиции готовы выслушать бунтарей с сочувствием, кроме тех, что за всеобщий намаз (да и их теперь тоже — они же против Запада). У нас помешаны, с одной стороны, на справедливости, с другой — на успехе. Из-за этого получается, что мой успех — это хорошо, а чужой — несправедливо. По той же причине у нас уверены, что жгут машины, стреляют по толпе и взрывают госучреждения там, где правительство не обеспечило справедливости в виде одинакового успеха на всех. «А что вы хотели, когда большинство народа чувствует себя обделенным?»
И вот Норвегия — не страна, а мечта, зимняя сказка, светлый путь, песня Сольвейг: Ингрид и Пер Гюнту не на что жаловаться. Здесь трудно быть обделенным, надо очень постараться. За равный успех всех отвечает, как у нас и считается правильным, государство, вот счастье-то! И убийца Брейвик не был беден: житель приличного района, владелец экологической фермы, купил много дорогого оружия, мог позволить себе взорвать автомобиль.
Я ездил в Норвегию на столетие ее независимости — без малейшей предвзятости изучить самое благополучное общество на земле. И обнаружил странные вещи. Норвежский социализм оправданно зовется «обществом всеобщего благосостояния». Средняя зарплата 300 000 крон в год, это примерно 4 000 долл. в месяц. Минимальная пенсия, скажем, никогда не работавшей домохозяйки примерно 1 400 долларов в месяц, а с тех пор еще и подросла. Лечат бесплатно, а полную зарплату по больничному платят год. Разумеется, из бюджета.
С другой стороны, норвежский социализм — отлаженная машина по изъятию и перераспределению денег. Шарик мороженого на улице стоил 4 долл., билет в метро отнюдь не лондонских масштабов (в городе полмиллиона жителей) 5 долл. На трамвай — столько же. Экологическая картошечка на рынках по 600 рублей кило. 25% любой цены составляет НДС — он был самым высоким в мире, пока разбитую кризисом Грецию не заставили ввести такой же. Подоходный налог — прогрессивный, на среднюю зарплату около 30%, но есть те, кто отдает 55% и больше. Нефтегазовая корпорация платит налог на прибыль в 70—80%, и она — о справедливость! — государственная.
На пенсию выходят в 67 лет, мужчины и женщины одинаково. Но если трудящийся в силу возраста, состояния здоровья или усталости не справляется с прежней нагрузкой, его переводят на работу полегче с сохранением зарплаты. Норвежский писатель Петер Норман Воге рассказывал мне: многие приходят к врачам и говорят, что не могут работать — стресс, переутомление, болит голова. И их признают нетрудоспособными. В результате 10% населения трудоспособного возраста живет на пособия, пополняя ряды норвежского электората, осевшего в скандинавских пенсионерских колониях в Испании и Таиланде. Государство тратит на них 7 млрд долларов в год.
«У нас одинаковый с США доход на душу населения — тридцать с лишним тысяч долларов, но у американцев в пять раз больше бедных», — с гордостью рассказывал мне главный экономист Норвежской конфедерации профсоюзов, одного из бастионов местного социализма. Действительно, в Норвегии зарплата профессора или начальника всего на треть выше, чем у промышленного рабочего. Норвежские бедняки — таксисты, продавцы супермаркетов, уборщицы — в два раза богаче американских бедняков. Зато и норвежские богачи в 20 раз беднее американских.
Другая крепость норвежского равенства — школа. Не потому, что бесплатная, — это само собой, а потому, что в ней не делают гениев и не наказывают отстающих. «У них сдаешь работу, где в слове из трех букв пять ошибок, учитель пишет в тетради “хорошо, молодец!”, читать не умеешь в 12 лет — опять “хорошо молодец!”», — возмущается Юля, человек с нашим педагогическим образованием. Она живет в Норвегии больше десяти лет, и ее дочь ходит в местную школу. «Я от них добиваюсь, мне надо знать, как учится мой ребенок, а они — все своё: “Не хуже, чем все, всё хорошо”». Экзаменов и оценок нет до старших классов.
Вместо математики и инженерных специальностей студенты идут на то, что в Норвегии называют «специальностями самореализации»: наука о правильном питании, социальная и гендерная психология, антропология. На физиков в университете Осло училось всего четверо студентов, большинство пошло на психологию и театр. «Произошла деиндустриализация норвежского общества, оно больше не основано на труде», — горевал местный социолог.
Сервис медленный и ленивый, учатся долго, работать начинают поздно. Серьезных газет нет — только таблоиды или, как там еще говорят, «квалоиды» — качественные таблоиды. Карьерный рост — не среди главных жизненных приоритетов, «милее мне домашний круг». Работаешь ты хорошо или плохо — всё будет не хуже, чем у людей. Упираешься в массу сограждан, как в теплую мягкую перину, как в облако веселящего инертного газа. Через это облако в штанах и юбках очень трудно пробиться — не потому, что оно оказывает сопротивление, а потому, что оно норовит вобрать в себя. «Появилась лень как часть ментальности, — говорил мне профессор-антрополог из Осло Томас Эриксен. — Все знают: не важно, как ты работаешь, что ты умеешь, — всегда будет еда и жилье. Мы больше не соревнующееся общество».
«Во внутреннем диалоге современного городского жителя всегда в той или иной форме повторяются два паттерна. Первый такой — человек думает: “Я добьюсь. Я достигну! Я всем докажу! Я глотку перегрызу! Выколочу все деньги из этого сраного мира!” А еще бывает так — человек думает: “Я добился! Я доказал! Я глотку перегрыз”. Оба этих процесса попеременно захватывают сознание и могут рассматриваться как один и тот же мыслепоток, циклически меняющий направление», — учит жизни в Москве молодого вампира его опытный наставник.
В Норвегии этот цикл остановился. С точки зрения норвежцев, человек рождается в мир не для того, чтобы соревноваться с другими людьми. А ведь конкуренция не только создает, она и сбрасывает напряжение, которое копится не снаружи, а изнутри — от несоответствия собственного хотения внешнему миру. Ведь нет же такого мира, который устраивал бы любое хотение. Человек — такой поганец, что иногда ему хочется почувствовать себя лучше других, а здесь так не принято.
Самые сильные драмы как раз не там, где самая большая бедность, а там, где человек разогнул спину, оторвался от бесконечной борозды с бататом, бататом этим перекусил и огляделся вокруг. А вокруг — другие люди, и они такие есть и сякие, разные, и хочется кого-то полюбить, а кого и ненавидеть — просто так, за уши его оттопыренные, которые видеть не могу, и у того забор новый, а у другого кувшин глиняный расписной, а у того репа выросла больше всех — и дедка за репку и бабка за дедку, Жучка за внучку, а все равно вытянуть не могут. Вот бы мне такую. Или лучше внучку, красавицу. А она стихи пишет, и знать меня не хочет. И вот поеду на ярмарку, продам батата и проеду мимо с бубенцами. И она пожалеет. А может быть, наоборот, все бросит — и ко мне. И будем жить долго и счастливо. И как бы еще подольше или вообще не умереть.
А с батата — раз, и взяли налог 50%, чтобы соседу тоже было на что бубенцы купить. И глядь — вон уже внучка не при репке, а с ним. Обидно.
Неконкурентное норвежское общество — вероятно, высшее социальное достижение человечества. Но вот ученые-античники ломали головы, отчего так лихо рванула вперед любезная мне древнегреческая цивилизация, — и ничего другого не придумали, кроме того, что в основе ее была конкуренция свободных и относительно равноправных субъектов — граждан внутри полиса, полисов между собой и т. д. Отсюда эллинская любовь к атлетическим играм на победителя и к всевозможным соревнованиям. Даже пьесы ставились в виде ежегодных театральных соревнований — как если бы у нас каждый спектакль при каждом показе участвовал в «Золотой Маске», а каждый фильм в фестивальном конкурсе.
Достоевский полагал, что в социальном раю человек, пожалуй, взбесится со скуки. «Осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой... дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, — так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности мерзость сделает». Ну вот и сделал.
Милетский тиран Фрасибул на вопрос коринфского правителя Периандра, как лучше править людьми, вышел в поле и стал срывать все колоски, которые торчали над остальными. В Норвегии колоски срубают себя сами.
Ну, или вытягивают слабые растения до общего уровня, что весьма гуманно. А тут еще начали подтягивать по длине стебля и урожайности колоски с чужого поля, снабжают равным поливом и удобрением. «Я узнал, что у меня есть огромная семья, и тропинка, и лесок, в поле каждый колосок». Кажется, Брейвик собирается обличить в суде исламизацию Европы и марксизм. «Всех люблю на свете я», — прекрасно, когда сам до этого дошел, а когда заставляют — до ненависти один шаг.
