***
С утра холодно, ветрено и дождливо. Свежая зелень листвы на яблонях густеет, взрослеет от дождя и холода. Чтобы училась выживать будущая жизнь, которая только начинается? Теперь бы куда-нибудь в лес, в натопленную избу, писать или читать, смотреть в окно на дождь и от этого быть счастливым.
***
С понедельника захолодало, хотя еще только август. Северо-западный ветер, небо в тучах. Неприятные холодные дожди, которые синоптики именуют кратковременными. Желтизна на липах, на березах. Но это не от осени, это от жары, которая держалась до сих пор.
***
Берут лен. Готовы овсы. Клевер дозревает на семена. Даже не верится, что неделю назад было Полесье. Целых десять дней жары даже в тени. Беленький песочек на берегу Случи при ее впадении в Припять, подмытый паводком дуб в воде, раскошная дубрава. Был с малым Алешкой. Летняя роскошь, рыбалка. Хотя теперь здесь, в Вити Козько Вильче, Случь ненамного шире, чем та, которую помню с детства в верховье, в Слуцке. Там, в Вильче, не было бессонницы, а возвратился домой и опять начинаю дремать, а не спать.
***
Во второй половине ночи начался дождь, густой, дружный. Лежал и слушал дождь. Август. Осень. Туман. Ржище на полях. Мое время. Недостает душевного равновесия, чтобы писать. С вечера читал девятый том Мележа. Все мне известное в основном. В дневниках нет мелочности. Тревожные размышления о литературе, культуре. Видел и чувствовал, как болезнь мещанства разъедает людские души.
Почему-то думаю, что в жизни он чувствовал себя одиноким человеком. В глубине души осознавал нужность делаемой им работы, знал, что никто не соберет и не издаст его «Жизненные заботы» без него самого. А «умники» осуждали, судачили, что подчищает и подбирает все написанное, издатели чинили препоны и «урезали» объем книги, а развязка была уже совсем близка. От Мележа мысли перекидываются на Короткевича.
***
Перелистываю «Былое и думы» Герцена, которого высоко ценю как писателя. Все же он был революционером от обеспеченной жизни. «Деньги — независимость, сила, оружие. А оружие никто не бросает во время войны, хотя бы оно было и неприятельское, даже ржавое. Рабство нищеты страшно, я изучил его во всех видах, живя с людьми, которые спаслись в чем были от политических кораблекрушений. Поэтому я считал справедливым и необходимым принять все меры, чтобы вырвать что можно из медвежьих лап русского правительства».
***
Позавчера мороз с тридцати ночью упал до ноля, пошел такой густой снег, будто плотной марлей все занавесило.
Вчера было совещание у Кузьмина. Инициатор Павлов. Суть его выступления в том, что редакторам надо быть внимательными, чтобы критика не переходила границ и не давала зацепок комментаторам радиостанции «Свобода». А если комментируют, то это уже недочет в работе, не хватает бдительности, политического чутья. И еще — упаси боже муссировать тему, что белорусское лучше русского, а тем более поднимать на щит древность Беларуси, преимущества над Московией ВКЛ.
У него как-то болезненно блестели расширенные глаза.
***
Перед выходными звонок из ЦК инструктора З. — вот вы дали информацию о вечере эсперантистов, они там свой гимн исполняли, а гимн у нас только один, и руководитель ихний сионист замаскированный. Оказывается, в Доме культуры стройтреста общество эсперантистов, которое официально существует при Белсовпрофе, провело торжественный вечер в связи с юбилеем эсперанто. Они имеют свой ВИА, на языке эсперанто и свой гимн исполнили. Аврал, крамола. Да пускай живут эти эсперантисты, не думаю, что их и разгонять будут. А вот же начальники от печати «бдят», выискивают. И редактору «Вечерки» перепало.
***
Сижу в Королищевичах. Снежно, зимно, безлюдно. Здесь Аверьян Сафронович Деружинский называет себя «князем королищевичским», потому что сидит тут с осени. Старый Микола Улащик приехал из Москвы, пишет книгу об истории своей родной деревни, еще Люба Турбина с сестрой. Вот и весь контингент. Не последний ли это королищевичский сезон? Нету лыжни, нету и лыж. Ходим на прогулки с Улащиком, Николай Николаевич вспоминает, а я слушаю.
***
Канцелярия университета и кабинет Пичеты находились в доме напротив нового корпуса теперешней гостиницы «Минск». Пришли к нему группой сдавать зачет. Первой отвечала евреечка из Червеня и начала нести такую чушь, что и студенты опешили. Пичета слушал, опустив голову, потом вскочил на ноги:
— Как вы смеете с такими знаниями идти ко мне, к ректору?
И топает ногами:
— Идите вон!
У студентки от испуга ноги отнялись, потом она кое-как выгреблась из кабинета.
А Пичета дергает себя за галстук.
Студенты знали, что это предел его разозленности, и хотели податься следом за девушкой.
— Нет, садитесь!
Посадил и зачет принял.
***
Еще воспоминание о неизвестном мне академике Семене Вольфсоне. Он вначале работал в университете, потом в Наркомате просвещения. Из-за небольшого роста его за глаза называли Семочкой. Принципиально ни слова не произносил по-белорусски.
Пришел к нему на прием учитель из Строчиц. Громила, лицо грубое, бандитское. Маленький Семочка за столом. Учитель объясняет: тетрадей нет, учебников нет, карандашей нет. Семочка — нет и не будет. Учитель поднялся, за ножку стул — и о стену. Стул рассыпался. Семочка вылез из-под стола:
— Ну что вы такой нервный? Мы с вами можем договориться.
Учитель получил записку от чиновника и на складе все нужное, а потом рассказывал об этом коллегам в порядке обмена опытом.
В тридцатые Семочка начал пописывать «куда надо», уже работая в Академии наук, пошел вверх по служебной лестнице, стал академиком.
Когда началась война, со всем домашним скарбом решил ехать в эвакуацию автономно. Снял вместительную телегу, напаковал ее как мог и с женой двинулся в путь. Где-то под Смолевичами съехал в перелесок переночевать. И оттуда больше не выехал, и никто его больше не видел. Наверное, бросилась в глаза кому-то та груженая телега.
Аверьян Сафронович на одной из пустующих веранд в домике поет сам себе свои песни, приплясывает, и в пустой веранде голос его, как в центре колокола, хорошо слышен ему самому и радует его.
***
Над лесной просекой под большим снегом согнулись к земле молоденькие березы, идешь под ними, как в тоннеле. Эти деревья уже не смогут выпрямиться. Ветви с верха ствола начнут тянуться к солнцу, каждая стремясь стать стволом, и своей тяжестью оборвут корни и окончательно уложат деревья на землю, и пропадет вся эта поросль без своих корней.
Подумалось и о нас самих, пишущих и тянущихся в небо вечности, в классики, почти не имея корней.
***
Позавчера встретил на улице Заира Азгура. Стоял, смотрел на свою мастерскую. Повел показывать. Еще только идет переезд, не все перевезено и расставлено. Ходит он тяжело, присели на скамеечке в комнате. Говорит:
— Вот если бы поднялся Кузьма Чорный, поверил ли бы, что это я все наделал, тот маленький жидок из Сорок. До чего дожито!
За всеми заботами с переездом облегчение, что напишет завещание и подарит все городу. Пусть приходят люди, смотрят.
— Нефед уже пять лет, будто шутя, но всюду говорит, что я главный белорусский раввин.
Об этом спокойно и грустно.
***
Снова очередной тарарам. На первой полосе газеты дали снимок скульптуры Шатерника «Векапомнае»: женщина-славянка с мечом, опущенным вниз острием, смотрит вдаль. На рукояти меча белая голубка.
Заместитель заведующего отделом культуры Павла Петровна Украинец на Миколу Гиля даже ногами топала: «Зачем на первую полосу эту Рогнеду дали!» Оказывается, скульптура сначала называлась «Рогнеда», ее художники даже хотели поставить в Заславле. Конечно же, им этого не позволили. Теперь, с измененным названием, скульптура оказалась на выставке «Мы строим коммунизм».
Звонили еще чиновники из Министерства культуры и того же отдела культуры ЦК. У них теперь от испуга за свои должности даже имя Рогнеда звучит как ругательство.
***
Морозец ночью под пятнадцать. Днем солнечно, морозик легкий. Даже солнышко пригревает. Вечернее небо чистое, зеленое, а ночью черное, бархатное и звездное. Можно легко читать созвездия, названия которых я уже начинаю забывать. Чтобы помнить созвездия, в небо надо смотреть постоянно.
***
Вчера в сберегательной кассе встретил жену Кулаковского. Переоформляла на себя вклад. Доверенность подписана главврачом, написана рукой лечащего врача. На улице спросил у нее, как Алексей Николаевич. Ответила коротко — еще один инсульт.
Недели две назад видел его. Стоял в скверике перед домом. Начинало вечереть, солнце и морозик, вода на тротуаре стала подмерзать на ночь. Поговорили о рецензии на его книгу, которую Шамякин все не может написать. Помог перейти ему по ледку на сухой тротуар. Стеснялся помощи, но не отказался. Поддержка ему была нужна. Пытался надеть на руку перчатку — и не получалось. Правая рука уже тогда справлялась плохо. Стыдясь, покорно согласился, чтобы надел ему перчатку. Чтобы проводил домой, отказался, сам дойдет, хочется постоять еще на свежем воздухе.
