Недели две назад видел его. Стоял в скверике перед домом. Начинало вечереть, солнце и морозик, вода на тротуаре стала подмерзать на ночь. Поговорили о рецензии на его книгу, которую Шамякин все не может написать. Помог перейти ему по ледку на сухой тротуар. Стеснялся помощи, но не отказался. Поддержка ему была нужна. Пытался надеть на руку перчатку — и не получалось. Правая рука уже тогда справлялась плохо. Стыдясь, покорно согласился, чтобы надел ему перчатку. Чтобы проводил домой, отказался, сам дойдет, хочется постоять еще на свежем воздухе.
Предвечерье было молодое, весеннее, даже праздничное.
Почему-то тогда вспомнилось, как Иван Петрович Шамякин рассказывал, как читатели остро воспринимали образ Бородки из его романа «Криницы».
Образ этот быстро отошел в небытие, да и сам роман тоже. На «Добросельцев» Кулаковского реагировали по-другому: самого сняли с должности редактора «Маладосці», издавать повесть книгой запретили, сломали писательский хребет человеку.
***
Прошел писательский съезд с неожиданными последствиями для меня. На второй день съезда, когда я собирался в редакцию подписать в печать полосы, в комнате президиума задержал Кузьмин. Сели к небольшому столику, закурили.
— Жук, пойдешь секретарем Союза.
— Александр Трифонович, у меня и своих забот хватает, — только и нашелся возразить.
— Ну, тут они не все твоими будут.
В комнату некстати зашла П. П. Украинец. Кузьмин поднялся, потушил сигарету. Я понял, что для него вопрос уже решен.
— Ну так как?
— Если на пленуме будет названа моя кандидатура, в хомут бить не стану.
Я знал, что перед этим были предварительные разговоры в ЦК с несколькими людьми, некоторые утверждали, что должность им обещана. И они ожидали ее. Хорошо, что меня ни на какие разговоры не таскали, и я свободно в этот день потягивал с друзьями шампанское, мог чего и покрепче, но неподписанная газета не позволяла.
Организационный пленум Союза вел А. Т. Кузьмин. Кандидатура моя была названа и пленумом утверждена.
Уже в новом качестве надо было ужинать с посланцами на съезд от руководста СП СССР, потом проводить их к поезду.
С облегчением почувствовал, что не надо больше мне ходить в знакомые коридоры, писать объяснительные из-за «национализма».
Окончился какой-то отрезок моей жизни.
Солнечное молодое лето. И неприятное чувство от того, что вокруг все отравлено. В союзной прессе основная забота — не попадает ли в пищу радиация в Москве. Эта тема раскручивается основательно. О засыпанной радиацией Беларуси ни слова. И чего волноваться? На кремлевские столы радиация не попадет. Там даже посуду моют не химией, а горчичным порошком.
В Москве умерла Констанция Буйло. Легенда белорусской литературы, человек еще из девятнадцатого столетия. И не нашлось наших ни титулованных, ни подтитулованных в поэзии, чтобы поехать и сказать слово над могилой. Отозвалась добрая душа — Микола Федюкович. Он не забыл, что, живя в Москве, заходил к ней в гости и она его привечала.
***
На президиуме Василь Витка пламенно агитирует писателей ехать в зараженные районы в организованном порядке, пока кто-то не одернул: давайте, езжайте, покажите пример. Смолк на полуслове — подразумевалось, что поедут другие, но не он.
***
Вчера на президиуме слушали Бюро пропаганды. Вокруг него сплотился довольно дружный актив в большинстве своем из тех, кто мало и слабо пишет, но любит неустанно выступать перед читателями. У них за многие годы у каждого список «освоенных» организаций по всей республике. А вот из «неосвоенных» приходят возмущенные письма из-за халтурности выступлений. Почему так любят Бюро пропаганды? Через него в месяц проворачивается около 200 тысяч.
***
Вчера возвратился из Москвы со съезда писателей СССР. Съезд организован с размахом. В Большом Кремлевском зале. Накануне съезда провели организационный пленум, потом и собрание партгруппы. Выступали в основном москвичи, сводили не совсем понятные националам счеты. Евгений Евтушенко что-то искал в бороде критика Феликса Кузнецова, тот в свою очередь сталкивал с трибуны Юлиана Семенова за то, что тот зять Михалкова. Над всем этим тонко и язвительно посмеивался Виктор Розов.
На съезде минут через пятнадцать после начатого доклада увели теряющего сознание Георгия Маркова, доклад председателя дочитывал до конца Владимир Карпов. Зааплодировали, согнали с трибуны и Чаковского, и Танка, и Грибачева — за пустозвонство. В защиту языка хорошо и смело выступил Борис Олейник, ему аплодировали.
А назавтра в «Правде» при короткой информации о съезде снимок, в центре которого Марков и все те, кого зааплодировали. И в результате голосования Маркову набросали голосов «против», но он остался председателем, Карпов первым секретарем. Старый боевой костяк в целом так и будет руководить Союзом. Брыля не оказалось в членах правления. Ему все не могут простить выпад в «Нёмане» против Чаковского.
Вообще, съезд помпезный. Интересно было видеть, как часовые у Спасских ворот провожали взглядами непривычный для них контингент, который утром после ночных посиделок втягивался в Кремль. На заседания шли, потому что стояла неимоверная жара, а в Кремлевском зале работают кондиционеры, вот только буфетов нет. В честь окончания работы съезда правительственный прием в Кремлевском Дворце съездов, абсолютно алкогольный.
Из приятного на съезде — была возможность побродить по Кремлю, увидеть тот же Георгиевский зал. Буравкин познакомил с Виктором Астафьевым. Он читал мою повесть в «Дружбе народов», и она ему понравилась. Приглашал приехать в гости, посмотреть его края.
Ужинали в уютном номере Буравкина вместе с Нилом Гилевичем, Виктором Козько.
Астафьев на удивление всем нам спел белорусскую песню, которую в Сибирь привезли белорусы. Большой фольклорист Нил Семенович признался, что слышит ее впервые. Утром Виктор Петрович должен был идти на прием к Горбачеву. Такое же приглашение предварительно имел и Василь Быков, но Горбачев его так и не принял, скорее всего потому, что Быков на пару с Адамовичем «достали» его на сессиях Верховного Совета из-за Чернобыля.
***
В шестом номере «Маладосці» прочел мудрое стихотворение Нины Матяш «Засцярога». С горечью подумал, что оно прошло незамеченным критикой, которая не умеет подхватить золотинку и донести читателю, а он не сможет это сделать сам из-за неуважения к своему языку.
***
Второй день идет дождь, нужный бульбе, которая начинает зацветать. Ячмень уже засветился усом, а внизу на стебле еще видно зеленое. На пригорках он уже совсем созревший. Ржаное поле одно уже совсем желтеет, а другое еще зеленое. И одно и другое потоптали дожди с ветром, словно тучи повалялись с боку на бок на полях. Пшеница на пригорках дозревает, а в низинах еще совсем зеленая. В целом поля, если бы посмотреть на них сверху, похожи на акварели с неуловимым переходом цветов и оттенков, которые меняются даже при самом легком дуновении ветра. Скоро они будут готовы лечь под жатки комбайнов, останется от них только ржище, а потом и осенняя серая зябь. Дозревает лето.
***
Звонил с новогодними поздравлениями. На столе томик стихов Бунина.
Открылось на таком близком мне и, казалось, забытом.
Ты странствуешь, ты любишь, ты счастлива.
Где ты теперь? — Дивуешься волнам
Зеленого Бискайского залива
Меж белых платьев и панам.
Кровь древняя в тебе течет недаром.
Ты весела, свободна и проста.
Блеск темных глаз, румянец под загаром,
Худые милые уста.
Скажи поклоны князю и княгине.
Целую руку детскую твою
За ту любовь, которую отныне
Ни от кого я больше не таю.
Дохнуло такой же пронзительностью восприятия, как и в те годы, и стихотворение прозвучало голосом Рыгора Семашкевича. А ему уже не позвонишь. И более вместе не почитаем стихи.
***
Сегодня со мной сыграли хороший спектакль. Позвонил Валерий Скворцов, наш ответственный секретарь, будто есть поручение сходить на торжественный вечер, посвященный 50-летию филармонии. К семи вечера иду в филармонию с адресом от Союза писателей и цветами, сижу в президиуме. Но никто не собирался давать мне слово и слушать мои поздравления. Вышел из президиума после торжественной части и не знал, куда девать этот адрес и цветы. Оставил все на столике в фойе.
И смех, и грех, и никакого зла за потерянное время.
***
Бондарь собирает подписи под письмом в ЦК, в котором громит руководство Союза за бездеятельность. Больших забот нету, чем внутренние разборки. Ни с языком, ни с изданием книг, ни с тиражами журналов — от чего непосредственно зависит литература.
В связи с этим припоминается шляхта, котороя бесконечно сеймиковала и тогда, когда нечем было уже и голый зад прикрывать. Но у шляхты хотя бы сабельки еще были, а на наших сеймиках придется бабскими юбками размахивать. Хотя, когда есть «юбки», то и приюбочники найдутся.
