Принципиально важно, что “положение и поведение человека во внутреннем аспекте жизни коллектива детерминируется определёнными правилами (законами), без соблюдения которых человек не может нормально существовать в своей социальной среде и добиваться успеха”, поэтому “законы коммунальности одни и те же всегда и везде”. Это позволяет нам представить реальный характер поведения людей в общине и основу их моральных принципов и устоев, т.е. избавиться от сентиментальной идеализации общинной жизни, воспеваемой славянофилами и народниками, в лучшем случае видевшими эту жизнь с высоты помещичьей брички.
В коммунальной жизни действуют принципы “возникшие в результате биологической эволюции человека (не действовать во вред себе, препятствовать другим действовать во вред себе, избегать ухудшения своего существования, стремиться улучшить своё существование)”. Поэтому “если что-то можно сделать согласно принципу коммунальности безнаказанно, то у него нет никаких ограничений, препятствующих осуществлению такого рода действий”. То есть в коммуне действует принцип “человек человеку волк”, поскольку никто не отдаст своих благ без борьбы. И это вполне понятно, поскольку в условиях цивилизованного государства “ограничителями служат принципы цивилизации”, а в условиях общины основой поведения являются с детства усваиваемые принципы коммунального поведения.
Основным принципом существования в коммунальной среде является принцип: “сохранить и укрепить свою социальную позицию”. Дело в том, что сохранение и упрочение социальной позиции принципиально важно для каждого члена коммунального общества, поскольку в этом обществе “принцип “каждому по труду” реализуется как принцип “каждому по его социальному положению”. Он действует не как юридический принцип, а как объективная тенденция в сложном массовом процессе… Иерархия социальных позиций служит естественной основой для материального и социально-психологического неравенства людей”.
Действительно в крестьянской общине, осуществлявшей перераспределение единственной кормилицы - земли (пахотной в среднем раз в 12 лет, а сенокосов - ежегодно), удаление “вредных и порочных членов”, увольнение и приём членов, назначение опекунов, организацию общественного призрения и образования, создание и распределение хлебных запасов, раскладку всяких податей и платежей, принятие мер к предупреждению и взысканию недоимок, индивид полностью зависел не от государственных законов, а от своего положения в ней. Ибо как бы крестьянин не обрабатывал, не холил свой участок земли, но через несколько лет ему приходилось с ним расстаться, а передел земли мог осуществляться по наличному числу душ мужского пола, по числу лиц мужского пола рабочего возраста и, наконец, по числу ревизских душ, определяемых на основании переписей, проводившихся в среднем раз в 15 лет. Поэтому то, что он мог получить при переделе - целиком зависело как от случая, так и от отношения к нему старосты и большинства членов общины. Ибо ” в сражение за лучшие социальные позиции… в условиях царства коммунальности… преимущества имеет не лучший работник, а более гибкий и изворотливый в коммунальной среде индивид”.
Использование подобных методов далеко не случайно, поскольку в условиях коммунального общества “наибольшую опасность для индивида представляет другой индивид, превосходящий его по своим возможностям - отсюда стремление ослабить социальную позицию другого индивида, не допустить его усиления. Поэтому доносы, клевета, подсиживание, предательство - не отклонение от нормы, а именно норма. Неизбежным следствием вышеуказанных принципов является тенденция к осреднению индивидов. Будь как все - вот основа основ общества, в котором коммунальные законы играют первую скрипку”.
Поэтому-то все основные принципы коммунального общества являются лишь методами подстройки под общественное мнение. Так “чтобы добиться успеха, надо выглядеть в глазах других как среднеподлое и среднебездарное существо”, поскольку коммунальное общество не любит любые крайности: от слишком умного или доброго до слишком подлого. А для этого требуется соблюдение закона социальной мимикрии: надо уметь выдавать “донос” за “смелость и честность”, “подлость” за “добродетель”, “клевету” за “святую правду”. К тому же коммунальное общество не любит выскочек, пытающихся достичь большего или изменить своё положение одним рывком. Поэтому если ты хочешь чего-то добиться, то “окружающие должны привыкнуть к твоему подъёму”, а твои “претензии не должны видимо угрожать положению окружающих”.
Важно также понять, что жить в коммунальном обществе и быть свободным от него нельзя, поскольку “группа стремится к тому, чтобы всё, что он получал от общества, он получал бы в зависимости от группы. Группа стремится контролировать поощрения и наказания, его производственную деятельность и личную жизнь….Такой контроль есть вполне естественное… явление, без которого невозможна целостность группы как коммунального индивида”. Причём из-за отсутствия реальных экономических рычагов контроля, он становится сугубо субъективным и осуществляется путём доносов, слежки и прямого надзора за членами группы.
Поэтому нельзя не согласиться с нелицеприятной оценкой дореволюционного общества, сделанной Дмитрием Быковым (27): “Русский социум, сколько бы его ни идеализировали народники, сколько бы ни умилялись апологеты “общины” и “мира”, был разобщён, раздроблен, инстинкт взаимовыручки слаб, и лишь очень немногие действительно радикальные вещи справлялись на короткое мнение с этой тенденцией. Как правило, чтобы сплотить это пёстрое и разбросанное пространство, нужна катастрофа, а катастрофами согласно национальной конвенции считались природные катаклизмы, войны, пожары или (по указу патриарха Тихона) посягательства на святыни. По другим поводам в набат не били”.
Подводя итог рассмотрению составляющих духовной культуры российского крестьянства можно точно сказать, что большинство его духовных ценностей невозможно отнести не только к общечеловеческим ценностям, но даже к национальным ценностям, и потому они явно не могут претендовать на идеал для вновь формирующегося посткоммунистического общества.
Вот почему пытаясь вернуть современное Российское общество к общинному, коммунальному образу жизни, ему в принципе предлагают вернуться к варварству, поскольку “в плане культуроантропологии варвар есть человек, признающий за людей только представителей своего этноса, класса, страты, конфессии, референтной группы… считающий за людей только индивидов, имеющих такую же, как у него, систему ценностей и ведущих такой же, как и он сам, образ существования… считающий культурой материальное или духовное богатство только своей общности или личности… прибегающий скорее и без размышлений к грубой силе, чем к разуму, при контактах с иными культурами, общностями, личностями” (28).
Вполне понятно, что призывать к возвращению подобной морали можно только из-за исторической безграмотности или из-за осознанной или подсознательной ностальгии по ушедшему коммунизму, отменившему капиталистические экономические отношения и сделавшему коммунальные отношения господствующими в обществе. Благо “правила коммунального поведения естественны”, и поэтому “давление на тебя часто не воспринимается и стереотип поведения кажется не навязанным, а естественным”.
Но особенно опасным следствием психологического кризиса, охватившего Россию, явились сознательные или подсознательные поиски героя - вождя, способного вернуть утраченное, и тяга к авторитарному, если не тоталитарному управлении. Как верно подметил писатель Александр Мелихов (29): “В кризисном обществе люди лихорадочно ищут символы и образы, которые бы вернули утраченную уверенность и единство, а поэтому любой сколько-нибудь подходящий носитель уверенности и единства на этой стадии бывает предельно защищён от критики. В нём видят символ, а не реальную личность, и потому рациональный разбор его недостатков не вызывает ничего кроме раздражения: не всё ли равно, из какой ткани изготовлено знамя?..
Страстная потребность в вожде возникает тогда, когда утрачивают авторитет важнейшие обычаи и вследствие этого люди утрачивают уверенность, а важнейшие социальные институты перестают выполнять свои функции. Тогда требуется источник единой воли, который бы преодолевал хаотическую борьбу частных воль. Таким источником может быть только личность - человек на глубинном уровне может доверять лишь человеку, а не абстракциям типа “демократия”, “закон”… Когда эти абстракции действительно начинают работать, а ещё лучше, когда индивид даже не видел их в жалком и уродливом состоянии, - только тогда он утрачивает потребность подкреплять их авторитет чьей-то харизмой”. Действительно, как свидетельствуют “опросы немецких социологов: самыми непопулярными политиками за столетие в России являются Ельцин и Горбачёв, а самыми популярными - Путин… Сталин и Брежнев” (30).
