И вот наконец, с долгожданным словом «Победа!», прибыл третий. Он передал клочок бумаги с тремя строчками, неровный почерк которых свидетельствовал о крайней усталости писавшего: «Отец, тебе пишет начальник Пресни. Избрали единогласно. Пока тут жуткий бедлам, пережди день-другой. Как только станет спокойнее – приеду за тобой. Поправляйся. А.»
Решение было принято Степаном мгновенно:
– Слушай-ка, Петр, довези бойца до Киевской, и возвращайся с дрезиной сюда. А мы пока соберемся. Сегодня еще успеем принять участие в победном веселье!
Извест ие было воспринято парнями с шумной радостью, потому что всех удручало вынужденное пребывание в тылу, хотя они и старались никак этого не показывать.
– И давайте-ка решайте, кому придется остаться на вахте.
– Как решить, Степан Ильич?
– Камень, ножницы, бумага. Знаете эту игру? Ну, начали!
Парни застыли в комичных позах, с растопыренными пальцами. Боец с татуировкой грустно смотрел на сжатую в кулак пятерню – «камень».
– Опять обдурили… – он тяжело вздохнул. – Пришлите уж там поскорей на замену кого или в подкрепление.
– Ага, только ты, хоть изредка ножницы загадывай! – хмыкнул Петр.
* * *
За все годы жизни под землей Степану никогда не приходилось ездить на дрезине пассажиром, и надо сказать, что ощущение нравилось. Он комфортно привалился к бортику и без помех мог наблюдать, как темнота словно крад ется за ними, стирая мохнатой лапой проплывающие мимо полукольца тюбингов и случайные вехи. Вот оторванный, криво висящий щиток с зияющими дырами, две трубы неведомого назначения, уходящие в землю, штанга, на которой когда-то был укреплен светофор, проржавевшая табличка с цифрами километража. Все это заглатывалось в черную утробу. Мерный перестук колес на стыках рельсов убаюкивал, прогонял тревогу, создавая иллюзию безопасности.
Приближение станции дало о себе знать запахом гари. Усиленный наряд остановил их на двухсотом метре, но узнав, кто едет, пропустили мгновенно. На сотом уже ждал молодой мужчина, представившийся заместителем Августа, но услышав вопрос: «Где сам начальник станции?» он только виновато развел руками:
– Вот не поверите, Степан Ильич, часа три назад был, а потом словно сквозь землю провалился. Никто не знает, где он. Но, вы не волнуйтесь, он утром тоже так… а после появился. И потом, он не один, с ним охрана… Может быть, я вам пока станцию покажу, или вы отдохнуть хотите? Поесть?
– А где пленные? – сказал Степан, с трудом разлепляя губы.
– Наверху бродят, – хохотнул его собеседник. – Налегке, так сказать. Патроны на них тратить не хотелось, да и опять же, куда-то трупы девать надо. Возня…
– Скажи, а как у вас отношения с соседями? – спросил Степан, чувствуя наливающийся тяжестью ком в груди.
– Вы про баррикадников? Нормально. Они так рады, что им разрешили проход на Кольцевую, а там и на Полис! И не надо к фашам на поклон ходить… Тут прежнее начальство прямо настоящий железный занавес установило. Теперь отменили, естественно.
– Значит, они меня тоже без проблем пропустят?
– Конечно, я вас провожу.
«…не нужно было приезжать, лучше бы остался, подождал, как Август просил… Может, назад уехать?.. – необустроенная диспетчерская, в перегоне до Киевской, г де Степан очнулся, показалась ему самым уютным и безопасным местом во вселенной. Он вспоминал ее обшарпанные серые стены с ностальгической теплотой. – И почему я решил, что он в “той самой” комнате? Мало ли, где еще… Может, с какой-нибудь бабенкой расслабляется – дело молодое, а он победитель… Зачем я иду в этот проклятый туннель?..» – спрашивал себя диггер, устремив взгляд в пол и шагая за проводником.
Он никогда раньше не бывал ни на Краснопресненской, ни на Баррикадной, но обычное его остронаблюдательное любопытство забилось в угол души и не выглядывало, заслоненное силой, которая вынуждала Степана переставлять ноги и толкала в туннель, ведущий к Пушкинской.
«Почему я решил, что найду Августа в “той самой” комнате? Что ему там делать? Надо спросить про Дружинина, наверняка его отправили наверх с остальными…»
Но спросить Степан так и не решился, а потом уже было поздно: он стоял за вторым блокпостом, и перед ним раскры л зев туннель, памятный до мельчайших подробностей.
* * *
Как-то давно, когда Августу было пятнадцать или шестнадцать лет, они обсуждали вопрос о наказаниях людей вообще и своих врагов в частности, но к пониманию, как чувствовал Степан, так и не пришли.
– …И вот ответь: разве тебе не приходилось самому убивать? – говорил парень.
– Приходилось. И, к сожалению, изменить этот факт нельзя… Не оправдываюсь, но скажу, что многое зависит и от того, как ты это делаешь. Хотя, наверное, убитым это все равно… Оно имеет значение для тех, кто остается в живых. Понимаешь меня? Страшно, когда человек упивается смертью, когда он смакует чужие страдания… Наверное, это звучит для тебя глупо.
– Нет, не глупо. Просто я считаю, что если подняли руку на меня или на кого-то из моих близких, то я имею право отомстить. Настолько жестоко, чтобы больше никому в голову не пришло попытаться по вторить нападение, – горячился Август.
– В древности так и было. Принцип талиона: око за око. Но цивилизованные люди от него отказались. Только беспристрастный суд может определить меру наказания. Поэтому и нужны присяжные, свидетели… Ведь один человек может ошибаться, особенно, если задеты его чувства. И, в любом случае, разве смерть врага не достаточное наказание ему и награда тебе?.. Вот, знаешь ли, была легенда о драконе, который терроризировал целую страну. Убить его можно было, только вырвав сердце. Множество смельчаков пытались это сделать, но ни один не смог вернуться из логова, где обитало чудовище. Однажды в жертву дракону взяли деревенскую девочку, и ее брат пошел мстить. У него не было настоящего меча, а только деревянный, который он сделал из сосны. И все же произошло чудо, он сумел победить дракона. Да только, вырывая ему сердце, сам испачкался в ядовитой крови и, отравленный, вскоре превратился в монстра.
Степан, конечно, поним ал, что стояло за этим разговором, и старался быть максимально осторожным.
– Разве враг не должен чувствовать, что умирает? Я бы не отказался вырвать кое-кому живьем сердце…
– Нет, не говори так, даже в шутку! – воскликнул Степан. – Есть вещи, сделав которые, ты потеряешь право называться человеком.
– Ну ладно, ладно. Если ты так против пыток, хотя эти сволочи именно того и заслуживают, тогда выход один: отправить их за герму без противогазов, оружия, босиком, – сказал Август, криво улыбнувшись.
– Дело не в том, что я против пыток или «за». Просто нельзя вставать на одну доску с отъявленными преступниками, – ответил Степан. – Если ты берешь на себя руководство людьми, то справедливость должна быть для всех. И еще запомни: когда человек переполняет чашу зла, она выливается на него.
– Ой, ну вот только не надо этой зауми! – поморщился Август. – И так все понятно. Значит, если, – а вернее, когда – Дружинин попадется мне, он отправится голым наверх. Договорились?
А через несколько дней диггер обнаружил листок, будто забытый на столе.
Если мальчику страшно, мальчик поборет страх.
Он сумеет, поскольку помнит лицо отца.
И не брат ему черт, и смерть ему не сестра.
Мальчик слезы проглотит, он выдержит до конца.
Там, где черные тени и красные угли глаз,
Где кошмары становятся явью, а явь – бедой,
Мальчик не растеряется – мальчик не в первый раз
С этой нечистью жуткой вступает в неравный бой.
Прочитав это строчки, Степан удивился их зрелости. Он не умел писать стихи, и, сколько себя помнил, рифмы были для него, как тайна за семью печатями, но тут вдруг в голову пришли слова, которые он приписал внизу:
И, сжимая руками свой верный сосновый меч,
Шмыгнув носом, парнишка сделает первый шаг.
Так уж вышло, что именно он должен мир беречь
От ужасного зла, что скрывает его душа. [4 - Майк Зиновкин.]
Оставив листок лежать там, где нашел, и ничуть не удивившись, когда тот бесследно исчез, Степан долго еще чувствовал в душе горький осадок, догадываясь, что не смог пробиться через защитные оболочки, которыми Август окружил свое сердце.
* * *
Оказавшись возле не изменившегося за эти годы знакомого поворота в туннельчик без рельсов, диггер пришел в себя и огляделся. В нескольких метрах возле зажженного фонаря, бросающего узкий луч, который рассеивал бархатную темноту, молча сидели два бойца. Увидев Степана, один из них под нялся и, подойдя вплотную, почти шепотом сказал:
