Что мы теряем
Поскольку письмо напрямую связано с царапанием, то есть рисованием, исчезнут и рисунки на полях. Очаровательные женские головки и лучший автопортрет Пушкина, где, «опершись чем-то о гранит, сам Александр Сергеич Пушкин с месье Онегиным стоит», а также горные вершины Лермонтова. Мои школьные тетради, разрисованные с обратной стороны хэви-метал гитаристами, названиями групп и инопланетянами, — умирающий жанр. Аve, Caesar, morituri alienes te salutant.
Обычное наше письмо от руки станет для среднего человека нечитаемо, как мы почти уже не можем прочесть набранные готическим шрифтом немецкие книги XIX века и, тем более, готический курсив. А ведь так люди писали полтораста и меньше лет назад. Немец может не прочесть открытку своей прабабушки. Майн либер Августин, Херцлихе Глюквюншен, бывало, голубой в стаканах пунш горит. А теперь кто его пьет, пунш-то?
Искусство связного письма рукой отойдет в раздел каллиграфии, прекраснописания, как сейчас искусство писать уставом, полууставом и каролингским минускулом. Подпись рукой заменит электронная: индивидуальный и неповторимый набор единицы и нулей. Противников трех шестерок просим не беспокоиться. Их бес покоится не здесь.
Что еще? Черновики. Если уж кто-то потрясся над рукописями и сохранил архивы, то в них видна литературная отделка и мыслительная работа автора. Что сперва ему пришло в голову, да на что заменил, да сколько раз менял, да дрогнула рука или нет, да не облился ли горючей слезой или, к примеру, чаем. А теперь какие черновики? Вот я сейчас, в этой фразе ошибся, поправился, слово стер, заменил, а никто и не узнает никогда, какое и на что. Ну ладно у меня, а и у Пелевина не узнают. А если обольешься за писательством чаем, так закоротит жесткий диск, что вообще ни черновиков, ни чистовиков. И останутся от великих писателей будущего одни долговые расписки. Впрочем, Шекспиру не помешало.
На диске информация вроде как хранится дольше. Но может, это иллюзия? Дома с библиотеками горят реже, чем жесткие диски, но уж если горят по-настоящему, то сгорают одинаково и компьютеры, и бумага. Наши американские партнеры по формально-юридическому поводу заблокировали на серверах «Аксель Шпрингер Раша» архив «Русского Ньюсвика», а бумажные выпуски все-таки физически есть, хотя найти их и что-нибудь в них гораздо труднее, чем было бы в сети. Первая «Русская жизнь» выходила на бумаге, вторая — на четыре года позже — в сети. Первую найти можно, вторую — как выключил робкий инвестор сервера, так и нет ее с тех пор. И вообще, рукописи у нас имеются даже двухтысячелетней давности, хотя и немного. А жестких дисков того же возраста пока еще нет, перфокарты же, те, что были, — повыкидывали. Так что письмецо в конверте подожди рвать-то. Рви, да не зарывайся.
Связное письмо от руки в Америке по совершенно правильной еще римской традиции называют курсивом. Курсив — от currere, бежать. Беглое письмо возможно при наличии не сопротивляющегося материала для письма и легкого предмета для писания. Резцом по камню особо не побегаешь. Так тогда и курсива не было.
Отказ от курсива происходил на Западе постепеннее и начался раньше, чем отказ от письма рукой. Уже в 80-е в свободном мире наблюдался полный разброд. В мою специальную французскую школу приезжали целыми классами школьники-французы. И всех удивляли: у нас держали ручку все примерно одинаково и писали буквы более-менее как положено, учившись по одной общей прописи. (В СССР ведь было время, когда ломали, переучивали и левшей, потому что положено писать одной правой.) И если мы ставили точки над i, то это были именно точки.
Французы же держали ручку самыми немыслимыми способами, каждый по-своему, кто как первый раз схватил во младенчестве, упирая ее в ладонь, и писали кто как выучился, и над i вместо точек рисовали кружки и стрелы. Половина французских лицеистов вообще не писали связно, то есть одно слово без перерывов, как учили нас, — а быстро-быстро выводили смесь из своих вариантов строчных и прописных букв, по отдельности ставя их рядом. У каждого получались свои собственные курсивы.
Отказ от курсива — это одновременно и торжество личной свободы, и торжество унификации: буквы на клавиатуре и на экране — одинаковые. Разве что ученикам позволят выбирать шрифты по собственному вкусу. А есть весьма затейливые.
Буквы придуманы головой для руки. Точнее, для выведения линейных двухмерных знаков по плоскому фону. Поэтому наше письмо — двухмерное и черно-белое. Но если мы пишем не рукой, а опосредованно, при помощи клавиатуры, буквам необязательно быть такими, какие они есть — простыми и однотонными. Нажатие на клавишу одинаково просто — даже если в ответ на него компьютер выдает на экране трехмерную желтую хризантему о ста лепестках.
Если бы человечество придумывало письмо не для руки, а сразу для компьютера, знаки гораздо больше могли бы отличаться друг от друга по форме и тем более по цвету. Например «А» могла бы соответствовать белая роза, эмблема печали, а «Я» — красная роза, эмблема любви. А «М» могло бы изображаться цветным полосатым мячиком, а «Б» набоковской бабочкой вырви глаз — махаон Nabocovi oculus erruptus.
Ну пропадет это самое искусство письма и пропадет. Мало ли что было и сплыло. На наших глазах исчезла целая культура, связанная со звонком из автомата, с междугородним разговором по заказу, с переговорным пунктом — сцены из романов, стихи, песни и пляски народов мира: «Вызываю. Отвечайте. — Здравствуй, это я!»
Или вот, что такое недоуздок и оголовье? Кто помнит, что такое супонь? А это такой ремешок, которым хомут стягивают под шеей лошади. А мы только знаем, что рассупонилось солнышко. А лошадь, оказывается, тоже может. Гражданин Бендер, попавший под лошадь, знал, но не сказал. Имена и фамилии лошадиных аксессуаров забыты меньше чем за сто лет. Раньше считалось невозможным порядочному человеку не уметь ездить на лошади, а теперь все не умеем и здороваемся друг с другом.
Беспокоят две вещи. Компьютеры развиваются в сторону исполнения команд и записи текста с голоса. В конце концов, главное ведь — выражать мысли. Тогда и клавиатура начнет исчезать. А текст, написанный на бумаге, и текст, наговоренный вслух, — две совершенно разные вещи. Это подтвердит каждый, кто пишет и одновременно бывает в эфире.
Было «говорит, как пишет», станет — наоборот. Тут есть даже какое-то возвращение к истокам. Акын Гомер сочинял устно, когда Аристофан высмеивает умников, оторвавшихся от народа и засевших в «мыслильне» среди их аксессуаров, он не упоминает книг: премудрость была устной, чтение только глазами, про себя, было ощутимым новшеством еще во времена Аристотеля — до этого читали, вслух повторяя написанное. И вообще, культ письма, книги и писца развился в восточных деспотиях, а в демократической Греции и даже Риме выше ценилась устная речь: античный грек и римлянин — прежде всего оратор и собеседник, а не писатель и читатель. Как правильно устроилось, что именно американская республика перестает учить своих свободных граждан рабскому ремеслу писца.
И второе опасение. Я сам давно не пишу ручкой по бумаге, только ставлю подписи и делаю заметки на полях книг (карандашом). Но, если что, я могу. А люди, в нежном возрасте избежавшие чернил, промокашки, пера, бумаги, где-то как-то когда-то в какой-то немыслимой ситуации окажутся без своего (или чужого) лэптопа, айпэда, айфона или просто клавиатуры — справятся ли? Смогут ли выразить в письменном слове всю свою грусть и печаль? Или только в звуке? Пришли в голову гениальные строчки, или что-то надо запомнить — батарейка села и пробки вылетели. В общем, меня беспокоит будущее словесности и информационная безопасность человечества. Возможно, напрасно.
КАК ДРЕВНИЙ РИМСКИЙ ПОЭТ РАССКАЗАЛ ЧИТАТЕЛЯМ О НОВОМ ГАДЖЕТЕ
Второй сборник своих эпиграмм уже добившийся известности поэт Марциал начал со стихотворения, в котором сообщает читателю, что переходит на новый, современный носитель, и рассказывает о его преимуществах. Дело происходит примерно в 85 году н. э., не бог весть какая древность, уже императорский Рим, вся греческая и лучшая часть латинской классики давно написаны и прочтены. Марциал описывает, как выглядит этот носитель, объясняет его преимущества и ободряет читателя:
Qui tecum cupis esse meos ubicumque libellos
Et comites longae quaeris habere viae,
Hos eme, quos artat brevibus membrana tabellis.
«Если желаешь, чтобы мои книги могли быть с тобой повсюду, и хочешь, чтобы они стали твоими спутниками в долгой дороге, — возьми вот эти, в которых короткие листки накрепко сшиты кожаной оболочкой». Ну или как предлагают сторонники другого, возможно даже более правильного понимания этого стиха: такие книжки (hos libellos), которые скрепляет кожаный корешок (membrana) двумя дощечками (tabellis). Тогда выходит совсем современное устройство: две обложки-дощечки — верхняя и нижняя, и кожаный корешок, а между ними — листки.
