Qui tecum cupis esse meos ubicumque libellos
Et comites longae quaeris habere viae,
Hos eme, quos artat brevibus membrana tabellis.
«Если желаешь, чтобы мои книги могли быть с тобой повсюду, и хочешь, чтобы они стали твоими спутниками в долгой дороге, — возьми вот эти, в которых короткие листки накрепко сшиты кожаной оболочкой». Ну или как предлагают сторонники другого, возможно даже более правильного понимания этого стиха: такие книжки (hos libellos), которые скрепляет кожаный корешок (membrana) двумя дощечками (tabellis). Тогда выходит совсем современное устройство: две обложки-дощечки — верхняя и нижняя, и кожаный корешок, а между ними — листки.
В таких словах Марциал предупреждает, что книги теперь выглядят иначе, чем читатель привык, пытается подготовить его к зрелищу этого необычного предмета интеллектуального обихода и к пользованию им, и заодно рекламирует преимущества новинки. Иначе говоря, рассказывает о книжной революции — о переходе от свитка к книге.
Нам тут всё кажется само собой разумеющимся: обложка, листы, сшиты. Но в Риме времен Марциала это было совсем не очевидно. Кто-то уже мог видеть такие книги, но вполне возможно представить себе римлянина, тем более провинциала, который не узнал бы в этом изделии книгу. Поэтому Марциал растолковывает. Названия частей нового предмета еще не устоялись. Как мы не всегда сразу знаем, как назвать на родном языке новые приборы и их части. Нет еще специфических терминов «обложка», «переплет», «корешок». Марциал, подбирая слова, называет обложку membrana — «кожаная оболочка». (Слово, которое к тому времени уже приобрело значение и просто «кусок пергамента»), и tabellae — корочки, обложки, дощечки, таблички для письма.
Для нас нет ничего естественней называть листы книги листами, листками. Это настолько старая метафора, что мы не задумываемся, не чувствуем, что это вообще метафора. А ведь когда-то люди думали, как назвать эти маленькие штучки со строчками букв. У греков это были selides («линии», отсюда строки, а уже отсюда — страницы), у древних евреев страница получилась из daf — «доски», наша «страница» — от «стороны» — чего? Листа.
Поздние римляне тоже назвали их листами: folium (фолиум, откуда «фолиант») — это именно листок дерева, лист растения. А ранние — словом pagina. Про folium Марциал еще не знает и сам не додумался, а pagina (от корня со значением «соединять») — ему не подходит: paginae, колонки текста, были и в свитках.
Важен и глагол artat: не просто собраны, а туго стянуты, соединены накрепко. Потому что таблички — это что-то отдельное, единичное: даже когда их связывали вместе, это было всего несколько штук, довольно свободно нанизанных на ремешок. А Марциалу нужно дать понять, что тут они собраны крепко, не рассыплются, не развалятся в руках, что это единая конструкция.
Еще важнее прилагательное breves — короткие. Не маленькие, не тонкие, не легкие, как сказал бы современный поэт о листках книги, а именно короткие. Потому что прежняя книга выглядела, как один длинный лист, который нужно сматывать и разматывать.
И тут же дополнительную разницу, дополнительные преимущества нового носителя Марциал разъясняет в следующей строке:
Scrinia da magnis, me manus una capit.
«Большим листкам, а заодно и книгам (которые выглядят как один большой, длинный листок) подавай футляры, а меня (мои стихи, изданные новым способом) можно взять одной рукой».
И это, конечно, колоссальная разница. Человек, держащий книгу в одной руке и вдохновенно жестикулирующий другой, — такой вечный, такой сам собой разумеющийся образ поэта или читателя поэзии. Но этот образ возможен только после издательской революции, которую рекламирует Марциал в 85 году. «Поглядите, ме манус уна капит, «мою новую книгу можно взять, можно держать одной рукой!» — радостно сообщает Марциал.
Ведь старую-то было нельзя! Старая была намотана на две палки, одну надо было держать одной рукой, другую — другой, и читать, сматывая книгу с левой и наматывая на правую. Ну или с верхней на нижнюю, если paginae, плотные квадраты текста располагались не по горизонтали, а по вертикали. И так же искать нужное место в книге. А еще ведь нужно было куда-то девать «скринию» — твердый чехол, футляр, в который убирали свиток для сохранности. А в новой книге и чехол, и сама книга — вместе, два в одном, и всё это можно держать одной рукой! И листать «таблички» гораздо удобнее, чем мотать свиток.
И дальше Марциал рассказывает, где можно найти это чудо прогресса:
Ne tamen ignores ubi sim venalis, et erres
Urbe vagus tota, me duce certus eris:
Libertum docti Lucensis quaere Secundum
Limina post Pacis Palladiumque forum.
«А чтобы тебе не оставаться в неведении, где я — в таком вот новом виде — продаюсь, и не блуждать без ориентиров по всему городу, ступай уверенно туда, куда я тебе укажу. Найди магазин Секунда, вольноотпущенника, бывшего раба ученого человека из Луканы. Это сразу после входа в храм Мира за площадью Паллады».
Очень понятно, что инновационный бизнес запустил вольноотпущенник, бывший раб. Старые деньги предпочитают старые способы заработка, а те, кто только входит в мир предпринимательства, хватаются за новинки. Ведь рынок старинок уже поделен.
Совсем не случайно также, что продавец, а скорее всего, и издатель новинок Секунд — отпущенник ученого из Луканы. Лукана — область как раз между носком и каблуком итальянского сапога, где исторически жили греки, а сшивать книгу (кодекс) из «коротких» листов пергамента придумали в греческой части Малой Азии.
В мире, созданном книжной революцией, которую презентовал своим читателям Марциал, мы прожили две тысячи лет.
Этот мир начинает меняться только в самое последнее время. У стихов, в частности, и у книг, у словесности вообще появился совсем новый носитель, такой новый, что прежний, даже искушенный читатель не опознаёт, не чувствует в нем книгу.
Но пока не нашелся Марциал, который отразил бы в стихах этот всего лишь второй за две тысячи лет фундаментальный переворот по части носителя текста. Например, Бродский — современный еще поэт, который умер так недавно, — уже остался в полном неведении этого переворота.
А вот бы кто из современных поэтов, кто там сейчас отвечает у нас за поэтическое отражение действительности, объяснил этот переворот читателю и написал что-нибудь марциаловское. Ну, например:
Если ты хочешь взять с собой мои новые стихи, а также мои старые стихи, а еще все стихи любимых поэтов, а заодно все стихи всех поэтов всех времен и увезти их с собой в долгую дорогу, в дальний восьмичасовой перелет, возьми вот эти, спрятанные под чувствительным стеклом и послушные твоему касанию. Их можно не только держать одной рукой (это-то как раз не так удобно), и не только читать, но здесь же и писать, исправлять, посылать Меценату и публиковать самому, без помощи издателя Секунда. А чтобы знать, где меня найти и не блуждать по сети и по городу без ориентиров, зайди на App Store и скачай такое-то приложение, а само устройство, если у тебя до сих пор его нет, можешь найти в лавке Джобса за «Макдоналдсом», перейдя площадь божественного Пушкина.
Для любителей старых добрых русских переводов размером подлинника, привожу перевод этой эпиграммы, сделанный Петровским. Хотя лучше подучите латынь и прочтите в оригинале.
Ты, что желаешь иметь повсюду с собой мои книжки
И в продолжительный путь ищешь как спутников их,
Эти купи, что зажал в коротких листочках пергамент:
В ящик большие клади, я ж и в руке умещусь.
Чтобы, однако, ты знал, где меня продают, и напрасно
В Городе ты не бродил, следуй за мной по пятам:
В лавку Секунда ступай, что луканским ученым отпущен,
Мира порог миновав, рынок Паллады пройдя.
РУССКИЙ ЯЗЫК ПРОТИВ УКРАИНСКОЙ НЕЗАВИСИМОСТИ
«Як помру, то поховайте на Вкраине милой», — писал Тарас Шевченко и сделал три ошибки в родном языке. Одну в орфографии, одну в предлоге и одну политическую. По крайней мере, ему пришлось бы оправдываться перед бывшим советником Путина Андреем Илларионовым, а за ним и перед большинством своих соотечественников.
Илларионов написал следующее: «В настоящее время выбор носителями русского языка употребления формы “на Украине” является не только нарушением литературной нормы русского языка, которая требует использования предлога “в” по отношению к независимому государству, но и бессознательным (либо сознательным) лингвистическим отказом от признания существования такого государства в современной Украине». И еще: «Сдвиг от употребления формы “в Украине” к форме “на Украине” в 2005—2008 гг. может объясняться отражением информационного воздействия на российское общество политически мотивированной позиции нынешних властей Российской Федерации, не вполне смирившихся с появлением и существованием самостоятельного Украинского государства».
Вслед за бывшим государевым слугой Илларионовым я пошел по следам крамолы — не притаились ли где еще лингвистические империалисты? Притаились. Бог с ним, с французским au Canada, au Maroc, au Japon вместо en — как со всеми нормальными странами. Конечно, не смирились французы с потерей бывшей колонии Канады, бездарно уступленной англичанам, и отказывают ей «лингвистическим способом» в признании такого государства, говоря «на Канаде». С Марокко — то же. Вот за что Япония?
