Шаман заерзал на оленьих шкурах. Ему не хотелось, чтобы русские видели его с колдуньей.
– Сиди! – строго сказала старуха. – Они видят твою упряжку у моего чума? Испугался двух мужиков! Нам надо знать, чем у них голова забита. Если о чем-то попросят, не отказывай. Дружбу не рви, и с Сотниковым, и с Хвостовым. Но дружи хитро. Обещай, но ублажать не спеши. Тундра без меры, как и небо. Каждое обещание можно заволочь тучами.
Степан Буторин поднял полог чума.
– О! Какие гости пожаловали! Сам великий шаман, – протянул он руку Нгамтусо. – А я смотрю, знакомая упряжка появилась на руднике. Приехал – и носа не кажешь!
– Сначала люди, потом – начальники! – засмеялся шаман. – Вот у бабушки Манэ почаевничаю, потом с должниками говорку учиню. И к вам загляну.
Шаман, пожимая руку Инютину, хитровато лил елей:
– Крепкие вы, мужики русские! На голом месте станок срубили, лежневку выложили до самого неба, в горе норы прорыли, как песцы, скоро мышковать начнете. А там, гляди, и церковь срубите.
– Ну-ка, доченька, налей гостям чайку! – попросила колдунья.
Гости сняли шапки и сели на шкуры у маленького столика.
– Не сегодня завтра руда пойдет, – ответил Буторин.
– Много ее придется вынуть из горы да скатить вниз, а людей не хватает. Может, пришлешь из стойбища еще мужиков пять, покрепче. На подмогу! Нам в темную пору пособка нужна. А рыбалка подойдет, мы их отпустим. Надо людей на отвал.
Шаман встретился взглядом с Манэ. Та незаметно кивнула.
– Я подумаю! – сказал шаман. – У вас десять чумов стоят, и все мало.
– Рудник ширится. Сам видишь, сколько дел.
– Ладно, я с князьцом Матвеем потолкую. Может, и подберем кое-кого. Только, Степан Варфоломеевич, не торопи оленей. Надо посмотреть, кто из мужиков гож на ваше дело. Тут сила нужна, а у нас мужики хлипкие, чуть не каждого чахотка душит.
– Думай, великий шаман, но у нас сколь хошь провизии, баня, обутка, холщовые шаровары, вареги, – добавил Федор Кузьмич. – А насчет церкви не торопись! Пока рудник не развернем, никакой церкви не будет. На это уйдет не один десяток лет. Да и насильно загонять в церковь твоих нганасан никто не станет. Вера – дело добровольное. Отец Даниил против духовного насилия. Никто не собирается вам насильно вешать распятие. Это грех большой!
Шаман снова глянул на затаившуюся бабушку Манэ. Та зло зыркнула слезящимися глазами на Инютина:
– Говори, говори, свежий человек, да не заговаривайся! Скажи, сколько уж долган и юраков крестили?
Инютин скривил губы:
– Я что, отец Даниил?
– А я знаю. Полтундры! А из нганасан – один Хвостов. Да и то он давно обрусел. Мы его за своего не считаем, хотя таких мудрых и смышленых среди нганасан больше нет. Из него бы великий шаман получился, сильнее Нгамтусо. Ну, зато теперь богат, вслед за Сотниковым. Жаль, что Мотюмяку покинул наш род. Его ум у нас в цене, богатство – нет!
– Не только он крещеный. И Варвара, жена, и два сына, – поправил старуху Степан Варфоломеевич.
– Ну, того я не знаю! – зло ответила бабушка Манэ. – В Дудинском все бывает. Живете по своим законам и желаниям. Священнику, отцу Даниилу, никто не указ. Венчает брюхатую дочь с Киприяном Сотниковым. Через три месяца она младенца рожает. Зачали его во грехе, отчего Бог его и прибрал. Мы хоть в тундре живем, а грехи ваши знаем. Не только нас, нганасан, но и вас Бог не всегда милует. Грешники равны перед Богом.
Буторин покосился на Инютина, моргнул, вот, мол, бабка разошлась – не остановишь! А старухе ответил:
– Богу сверху виднее, кто праведный, кто грешен. Кто-то за жизнь отмолит грехи, а кто-то усугубит. Право судить дано лишь Господу, а не нам с вами. Как сказано: не судите, да не судимы будете!
Старуха встряхнула головой, откинула седые пряди назад, освободила глаза и пристально всмотрелась в управляющего.
– Видишь, ваш Бог запретил судить друг друга. А вы грешите, моете косточки всем, кто на язык попал. Вы, кроме «Отче наш», ни одной молитвы не знаете. А у нашего шамана камлания на все случаи жизни. А кресты – на храмах, на груди и у ног покойного! Зачем два креста покойному? Нагрудный есть, пусть и охраняет живого ли, покойного ли от козней шайтана. Ваша церковь запуталась, как прожорливый налим в сетях.
Ее худое, щупленькое тело, скрытое дырявой паркой, вздрагивало, покачивалось, даже подпрыгивало в завязавшемся споре. Громадина Буторин возвышался над ней, как пароход перед лодкой.
– Неправду говоришь, бабушка Манэ! У нас много молитв, да по скудоумию не знаем! Но «Отче наш» – главная. Как только тяжело или беда случится, сразу Бога славим и просим избавить от лукавого. А в остальном надеемся только на себя. У нас Бог такой же человек, как все, а не какие-то ваши идолки деревянные. Их и духами назвать нельзя, коль рождаются ножом из лиственницы.
Шаман ошкерился, взял за руку Степана Варфоломеевича.
– На нашу веру не наступай! Ты ее не знаешь и не суди опрометчиво. Вы просите Бога избавить от лукавого, но не от своих лукавств. Федор Кузьмич видел мое камлание, до сих пор помнит. Поверил кое во что. Так и люди мои. Они верят мне, а я через духов довожу их веру в Верхний мир.
Буторин отстранил руку шамана:
– Ладно! Я не хаю вашу веру. Я лишь сказал, чем отличается православие от язычества. Но, наверное, не убедил. Каждый волен иметь свою веру, свое божество. Для одних божество – свинья, для других – корова, для третьих – гагара, для четвертых – богочеловек. Был бы рядом Хвостов, тот бы вам рассказал о православии. Пора идти штольню приступом брать. Приходи, великий шаман, взгляни на творение рук людских!
Гости поставили чайные кружки вверх дном. Бабушка Манэ с огорчением восприняла прерванный разговор и почти вдогонку выпалила:
– С этой горой у вас ничего не получится. Киприяну подставит ногу Петр. Его зависть сгубит и Киприяна, и Катерину. Передайте старшему Сотникову, бабушка Манэ никогда не ошибается. По-вашему грех наперед жизнь знать, но хотела бы беду отвести от Киприяна. Слишком он мне по нраву.
Степан Варфоломеевич с Федором Кузьмичом улыбнулись на пророчество старухи. Но в душе каждый вспомнил о скрытых от посторонних глаз междоусобицах Сотниковых. Им непонятно было, почему Петр с прохладцей относился к руднику. Сам ли уклонялся от важных дел или отстранил старший брат. При последнем приезде купца они заметили в глазах какую-то горечь и досаду, почувствовали некую недосказанность. Киприян Михайлович не упоминал брата, несмотря на то что речь шла о деньгах, к которым был причастен и Петр. Спросить о Петре было неловко. А купец о личных тревогах, кроме рудничных, помалкивал. Пророчество колдуньи обратило мысли Буторина и Инютина к братьям Сотниковым. Не сказали они старшему об опасениях старой нганасанки. Но поняли, есть нелады между Киприяном и Петром.
*
Когда выпал первый снег, Сашка Сотников стал учиться грамоте у псаломщика Стратоника Ефремова. С ним ходили в темную горенку причетника две дочери смотрителя Толстоносовского участка Ильи Андреевича Прутовых да два сына Мотюмяку Евфимовича Хвостова. У священника добротно срубленный дом за кошт епархии. А псаломщик снимал горенку, которую называл кельей, в доме охотника Никиты Кожевникова. В одной половине избы хозяин с семьей, а в другой, разделенной на холодный лабаз и собственно горенку, жил Стратоник. У Кожевникова недалеко от Ананьева имелась заимка, где он держал двух батраков, занимавшихся охотой и рыбалкой. Хозяин сдавал рухлядь Сотникову, а рыбу – на пароходы. Зимой неделями жил в охотничьей избушке, оставляя дома жену Анисью с сыном Андреем. Потому псаломщику хозяева были не в тягость. Дров на зиму хватало, епархия через Туруханск ежемесячно оплачивала хозяину горенку за своего церковнослужителя.
У Стратоника в келье – не разгуляешься! Печь с полатями, в правом углу – две иконы, обрамленные красным деревом, подаренные бабушкой. У единственного окна, выходившего на Енисей, деревянный топчан, срубленный еще дедом Никиты Кожевникова, две полки с книгами. Посередине горенки стол, накрытый потускневшей от времени скатертью. За столом хозяин и трапезничает, и книги читает, и псалмы поет, и вино пьет с зашедшими на огонек мужиками. Изможден, как старец-затворник! Щеки, скрытые бородой, почти прильнули к деснам, скулы выдавило почти к глазам. Глаза серые, чуть навыкате, светятся умом. Говорит громовым басом. Непонятно, где рождается такой голосище в тщедушной груди. Но голос, видно, от Бога. Как начнет читать псалмы, у верующих душа трепещет. Они сразу начинают, в который раз, верить в Господа Бога. Казалось бы, сухость тела от нрава злобного. Но Стратоник кроткий, как и другие выпускники Красноярского духовного училища. Владеет языками: греческим, латинским, старославянским. Часами может рассказывать о Священной и русской истории, о пространном катехизисе. А русскую грамматику, арифметику и церковный устав знает лучше отца Даниила. С листа поет любые Давидовы псалмы. Носит очки. Еще в училище надсадил зрение чтением. Но все равно много читает, особенно в светлую пору. В полярную ночь глаза от свечи устают быстро, буквы сливаются, строчки наползают дружка на дружку. Тогда он откладывает книгу и поет. На улице люди останавливаются, осеняют себя крестом и тихо шепчут молитвы под пение одинокого псаломщика. Он не видит людей. Для них он поет и читает в церкви, а здесь – для себя и Бога. Душу свою пытается вынести за стены маленькой кельи. И уходит его голос долгой полярной ночью в усеянное звездами поднебесье, туда, где дрожит переливами северное сияние и мерцает несметное число Божественных душ.
