После обеда Ульвен снова понадобилось отлучиться, а Эрль с приятельницей остались присматривать за Рамут и развлекать её разговорами. В последнем они весьма преуспели: хоть захворавшая целительница и не особенно могла отвечать, но немного воспрянула духом. Жар с помощью пилюль удалось снизить до приемлемого уровня, и Рамут не так уж и знобило. Для поддержания сил её поили крепким мясным отваром и молоком.
Матушка зашла домой в четвёртом часу дня. Рамут в это время дремала, но звон дома и звук знакомой поступи вернули её из болезненного полузабытья в явь. Когда Северга вошла, мрачновато-решительная и суровая, врачи поднялись на ноги, слегка оробев от её грозного вида. Коротко поприветствовав их кивком, она сразу склонилась над Рамут.
– Ну, как ты тут, родная?
Рамут могла только приподнять уголки губ. Даже движения лицевых мышц давались с трудом, отзываясь в слабом теле звенящими волнами дурноты. А матушка обратилась к врачам:
– Сударыни, могу ли я что-нибудь сделать, как-то помочь? Я для этого и вырвалась со службы.
Рамут требовалось искупать и переодеть, что матушка и сделала, скинув форменный кафтан. Она со всем управилась сама, не допуская к телу Рамут чужих рук. Закутав дочь в одеяло, Северга прижала её к себе, покачивая в объятиях.
– Скажи мне правду, детка: это из-за Вука? – спросила она. – Он что-то сделал тебе, обидел тебя? Говори всё как есть, я должна это знать. За меня не бойся, уж как-нибудь справлюсь.
Когда Рамут закрывала глаза, Вук стоял перед её мысленным взором – среди цветущего луга, с ласково-грустным светом в глубине взгляда. Как она могла обвинить его? Уткнувшись в плечо матушки, она только дышала этим раскалённым небом, горячей землёй и целебной горечью трав.
– Сударыня, сейчас не самое подходящее время спрашивать об этом, – осторожно вставила Эрльрид. – Рамут нужно спокойно поправляться, а все вопросы – потом.
Это было большой смелостью с её стороны – сделать матушке замечание. А ещё большой удачей, потому что матушка даже не рыкнула на неё и признала её правоту. Она уложила Рамут и прильнула жёсткими губами к её лбу.
– Ладно, детка, отдыхай. Постарайся побольше спать... Сон – одно из лучших лекарств.
– А вот тут я соглашусь с тобой, госпожа, – снова вставила Эрльрид.
Ульвен с приятельницами менялись на посту: кто-то один всегда оставался у постели Рамут, иногда сразу двое. А на четвёртый день болезни пришёл тот, кого Рамут видела и звала на цветущем лугу.
Сквозь знобкую дрёму послышался звонок: дом возвещал о приходе гостя. Перевалило за полдень, врачи ушли обедать, и Рамут оставалась в комнате одна. Матушку она узнавала по звуку шагов, это явно не Северга приближалась к двери... Сердце прохладно ёкнуло догадкой. Вук ещё не показался, а Рамут уже знала, что это он.
Но это был не зверь с холодными глазами, от одного присутствия которого у волчицы внутри Рамут шерсть вставала дыбом на загривке, а пасть скалилась. Перед нею стоял настоящий Вук – тот, в чьём тёплом взгляде она растворилась в самую первую встречу. Его лицо перестало быть ледяной маской, на нём читалось искреннее и глубокое сокрушение. На несколько мгновений застыв на пороге, он всматривался в Рамут с печалью, нежностью и состраданием, и его глаза влажно и взволнованно сверкали; затем несколькими большими шагами Вук пересёк комнату и оказался рядом с девушкой. Опустившись на край постели, он покрыл руки Рамут поцелуями.
– Родная моя, красавица моя, голубка, – прошептал он быстро, прижимая её пальцы к дрожащим губам. – Это я во всём виноват! Из-за меня ты заболела... Если я ненавистен тебе, прикажи мне умереть! Я сделаю всё, чтобы освободить тебя от бремени, которое легло на твою душу по моей вине и подорвало твоё здоровье... Только живи и будь счастлива – вот всё, чего я хочу.
Это был тот Вук, с которым она говорила в своём прекрасном и печальном видении. В его смягчившемся голосе слышалось эхо шелестящих трав и летнее, колкое тепло лучей...
– Как называется то небесное светило, под которым ты родился? – Полноценная речь неожиданно удалась, хоть и вызывала одышку и измученное сердцебиение; на лице Рамут расцветала залитая тёплыми слезами улыбка.
– Оно зовётся Солнцем, моя ладушка. – Глаза Вука сияли совсем близко, окружённые лучиками ресниц.
– Мо-я-ла-душ-ка, – повторила Рамут по складам, пробуя на вкус и слух слово из незнакомого языка. – Что это значит?
– Это значит «моя возлюбленная», – улыбнулся Вук, касаясь дыханием её губ.
Рамут, млея в лучах ослепительного Солнца, незримо сиявшего за его плечами, отдалась в его руки. Он приподнял её с подушки и прижал к себе, покрывая всё её лицо поцелуями – настоящими, нежными, вызывавшими в глубине груди сладкую дрожь. А когда один из них накрыл её губы живительным теплом, сердце разлетелось на тысячи сверкающих искр...
– А, ты уже здесь, красавчик, – прогремел ледяным водопадом голос матушки. – Тебя-то мне и надо. Есть пара вопросов.
Вук бережно опустил Рамут на постель и выпрямился во весь рост.
– Здравствуй, госпожа Северга, – сказал он учтиво. – Я к твоим услугам.
– В твоих услугах не нуждаюсь, – процедила матушка, сверля его грозным взором с морозными искорками в глубине зрачков. – Это ты довёл мою дочь до болезни? Если сознаешься честно, я тебя просто убью. А если будешь юлить и отпираться – убью с особой жестокостью.
– Отпираться не стану, я виновен, – ответил Вук прямо и спокойно. И добавил тише и печальнее: – Связать свою судьбу со мной – значит взвалить на свои плечи непосильный груз. Его-то тяжесть и сломила Рамут.
– Для тебя она – ГОСПОЖА Рамут, – процедила матушка сквозь белый оскал. – Ни о какой свадьбе не может быть и речи, пусть Владычица засунет её себе... в одно место. Никаких подачек от неё мне не нужно, наплечники пятисотенного пусть тоже забирает себе и подавится ими.
– Сударыня, в тебе говорит раздражение и вполне справедливый гнев на меня, – молвил Вук негромко и мягко. – Я не стану доносить до ушей Её Величества твои слова, пусть эта несдержанность останется без последствий для тебя.
– Да мне плевать, донесёшь ты или нет! – рявкнула матушка. – Разговор продолжим во дворе, можешь прихватить со стены любое оружие, какое тебе приглянется.
Врачи как раз возвращались из трапезной комнаты после плотного обеда. До их слуха долетели последние слова Северги, и они тут же кинулись её утихомиривать:
– Любезная госпожа, хозяюшка, что ты делаешь? Ради святой крови Махруд, не пугай свою дочь, это может ухудшить её состояние! Ты хочешь сломить её здоровье окончательно?!
Матушка не слушала их. С обнажённой саблей она направилась к выходу, кивнув Вуку, чтобы тот вооружался и следовал за нею – вполне очевидно, для чего...
Рамут во время короткой словесной стычки матушки с Вуком пыталась вставить слово, но силы изменили ей. Горло стиснулось, не пропуская воздух, и она, должно быть, на какое-то время лишилась сознания. Это было погружение в мучительную дурноту, сквозь которую звенел лучик Солнца и долетал ветерок с цветущего луга. Цепляясь за них, как за живительную ниточку, Рамут выкарабкалась из удушающего мрака. Над нею хлопотали врачи, обрызгивая её водой, а из открытого окна веяло холодом предзимья.
– Где матушка и Вук? – с хрипом вырвалось из груди девушки.
– Они изволили выйти во двор подышать воздухом, – мягко, успокоительно молвила Эрльрид. – Не надо волноваться, дорогая. Всё будет хорошо.
Но Рамут чувствовала и знала: ничего не хорошо. Матушка собиралась убить Вука и пустить собственную жизнь под откос... А вместе с Вуком смерть грозила и Солнцу, и цветам на лугу, и высокому, зеркально-чистому небу. «Спасти, спасти, спасти!» – с натугой стучало сердце, и Рамут, сосредоточившись, подозвала к себе хмарь. «СПАСТИ» придавало ей сил, и она, ухватившись за радужную петлю, к изумлению врачей сперва села в постели, спустив ноги на пол, а затем и встала. Пошатываясь, она подошла к открытому окну. Подморозило, выпал первый снег; двор сиял белизной, словно выстланный свежими простынями. И на этом девственно чистом покрове друг напротив друга стояли Вук с Севергой, сжимая в руках обнажённые клинки.
– Матушка, Вук! Нет! – Неведомая сила придала голосу Рамут громкость, и он прокатился по улице, отразившись от каменных стен звенящим, тревожным эхом.
Оба противника подняли головы. Врачи встревоженно возились с двух сторон, пытаясь вернуть Рамут в постель, но девушка в исступлённом порыве, удесятерившем её силы, приказала хмари стать наклонным мостиком. Мгновение леденящего полёта – и она оказалась босиком на пушистом снежном ковре, прикрывшем жухлую траву лужайки тонким слоем. Сердце грохотало в груди кузнечным молотом, отдаваясь отголосками по всему телу, билось огромным маятником, готовым вот-вот вывести Рамут из равновесия. Оно было слишком тяжёлым для ослабевшей девушки, но она, придерживая его в груди одной рукой, другой обвила Вука за шею и обернулась к Северге.
