До конклава все задавались вопросом, как может церковь ответить на, как нынче говорят, вызовы времени. Если имя нового папы в некотором смысле его программа, то отчасти ясно, как он собрался на них ответить. Еще ничего толком не зная о делах аргентинской церкви, я где-то краем уха давно слышал, что архиепископ Буэнос-Айреса ездит на работу и по делам на городском автобусе. Ну вот, оказывается, кто ездил-то. И кто жил в маленькой квартирке. То, что такое францисканское поведение нашло поддержку у кардиналов, тоже хороший знак.
Вот что удивило меня в первой речи нового папы. Речь была совсем короткой, но в ней он несколько раз назвал себя епископом города Рима: «Я епископ этого прекрасного города. <...> Хочу прежде всего помолиться за моего предшественника, епископа вашего города». И ни разу не назвал себя главой церкви, преемником Петра и так далее. Это многократное смиренное подчеркивание скромной роли городского епископа, главы поместной церкви, разумеется, не отказ от всемирного служения, но это отказ от упрощенного понимания роли папы как всемирного начальства.
Понимать ее так действительно все труднее. Современный мир гораздо более многоголосый, и это мир, в котором даже в церкви мало кто готов строиться по чьему-то приказу. Новый папа дает понять, что он это знает. Формально полномочия римского первосвященника гораздо более широкие и неоспоримые, чем, например, у российского патриарха, на деле — давно гораздо меньше. Папа уже не может просто запретить то, что ему не нравится, или указом насадить то, что ему по душе. Папства и папизма, за которые мы по привычке ругаем католиков, у нас самих давно гораздо больше. Во всяком случае, с трудом представляю себе патриарха, который напоминает, что он, прежде всего, епископ прекрасного города Москвы, а в остальном надо советоваться с другими поместными церквями.
Про отставку Бенедикта я слышал много разных глупостей. Одна, часто повторяемая, касалась нацистского прошлого Бенедикта XVI: он отрекся потому, что появились его фотографии в форме гитлерюгенда. Думать так — это переносить на церковь какие-то очень интеллигентские, даже дворянские механизмы чести и стыда. Честь и стыд никому не мешают, но в церкви выше их — прощение. Считать, что мальчик, носивший форму гитлерюгенда, не может стать епископом, все равно что говорить, что блудница не может стать святой, отрицать спасение распятого одесную разбойника и притчу о работниках последнего часа, то есть все, ради чего существует церковь. «Среди ваших грехов нет ни одного, которого бы не сделали святые», — говорит один из героев романа Грэма Грина. И пионер, и комсомолец могут стать первосвященниками, в этом смысл церкви — главное, чтобы они, став епископами, не оставались комсомольцами.
Конечно же начали раскапывать прошлое папы Франциска на предмет того, можно ли с таким прошлым стать приличным папой или нельзя. И было заранее известно, что найдут. У епископа Бергольо были неплохие, скажем так — нормальные отношения с аргентинской военной хунтой, которая правила страной в 1970-е — в начале 1980-х и ответственна за тысячи смертей. Когда в Аргентине стали сажать причастных к преступлениям хунты, кардинала Бергольо даже вызывали в суд. Выслушали и отпустили. Но вряд ли это спасет его от обвинений в прогрессивной прессе.
С президентской четой Киршнеров, умеренных, по меркам Латинской Америки, левых популистов, которые правят Аргентиной последние десять лет, у него тоже не лучшие отношения. Он осудил подписанный Кристиной Киршнер закон о легализации однополых браков, а Кристина назвала это мракобесием и средневековьем. Впрочем, будучи противником гей-браков, он никогда не переносил своего отрицательного отношения с институции на людей. Наоборот, ездил в хоспис к геям, умирающим от СПИДа, и целовал им ноги. Ездил на автобусе, разумеется.
Впрочем, в латиноамериканской системе координат, да и в какой угодно, епископ Бергольо — консерватор вполне умеренный. Поскольку он из Латинской Америки, начнут исследовать его отношение к леволиберальной, почти марксисткой в своих крайних формах, теологии освобождения. И тут ответ известен. Епископ Бергольо ее не разделяет. Но, однако же, никогда не был гонителем или запретителем тех священников или епископов в своей епархии, которые ее придерживались.
«Сначала накормите и вылечите, а потом проповедуйте спасение», — звучит действительно скорее социалистически, чем евангельски. Сразу возникает вопрос: а после какого уровня ВВП на душу населения можно спастись? Новый папа не одобряет напрямую постулатов теологии освобождения, но он из церкви, где она родилась, и не мог не включить в повестку дня поднятые ею вопросы об устранении бедности, правах на образование и медицину как своего рода предпосылках для спасения. Более того, положение епископа в мегаполисе страны третьего мира с такой долей бедного населения, какой давно не знает ни один город Европы, не могло не сделать его чувствительным к вопросам социальной справедливости. В этом смысле новый папа — классический пастырь развивающегося мира: консервативный в семейных вопросах, радикальный в социальных, щепетильный в вопросах церковного имиджа — никакого лишнего богатства.
Все говорят о том, что церковь теперь живет в какие-то особые времена, во времена кризиса. Но, так или иначе, все времена, и в том числе все времена церкви, особенные. Просто надо понять, чем отличны нынешние.
Я позволю себе сослаться на мысль Сергея Аверинцева, тем более что мне посчастливилось не только читать ее, но и в качестве ученика слышать вживую. С позднеантичных времен все задачи церкви ставились и решались, все кризисы церкви происходили внутри христианского мира, в котором все, от государя до последнего крестьянина, были христиане, плохие или хорошие, но христиане. Даже Реформация, даже высмеивание церкви просветителями XVIII века, классический атеизм XIX и первой половины XX века существовали внутри него. Понятия Европы, Запада были тождественны христианскому миру.
Теперь этого христианского мира, где христианство воспринималось как само собой разумеющаяся данность, больше нет. Нет настолько, что даже современный атеизм не отрицает Бога и церковь, как прежде. Он их просто игнорирует. Они для него не важны. Современный атеист в принципе готов верить во что-то такое, пожалуй, даже в Бога. И наоборот, современный верующий сплошь и рядом верит не в Бога и не в Христа, а во что-то такое: возрождение нации, семейные ценности, святыни, пасхальный огонь.
У церкви больше нет той почвы под ногами, к которой она привыкла. Нет больше христианских народов, христианских государств, христианнейших правителей. Любая попытка сейчас изображать все это — недобросовестная имитация. Нынешняя задача церкви — научиться, по выражению Аверинцева, «жить без христианского мира, без внешней защиты, в мире, где для нее ничего не разумеется само собой». Многим кажется, что это конец. В действительности — это начало. В некотором смысле это более естественная для церкви, во всяком случае более евангельская, ситуация. У апостолов, у христиан первых веков тоже не было христианского мира, они его создавали буквально из ничего.
Когда у тебя снова нет ничего и надо начинать почти что заново, само противопоставление консерватизма и либерализма в церкви в значительной степени теряет смысл. Все хорошо, если это серьезно, и все плохо, если поверхностно. Поверхностный либерализм угождает общественному мнению, духу времени. Но и консерватизм точно так же может быть попыткой понравиться «народу». Поверхностный консерватизм просто санкционирует ненависть ко всему чужому или новому, что совершенно удивительно для религии, главный текст которой называется Новый Завет. И оба совершенно одинаково подгоняют церковь под то, что существует вне ее, ставят ее в подчиненное внецерковным вещам положение.
Когда нет старого христианского мира, нет запретных вопросов, но нет и готовых ответов на вопросы. Одно дело — когда церковь обсуждает возможность рукоположения женщины или гея под давлением феминисток, левой прессы, потому что «время пришло». И совсем другое — если она делает это потому, что открыла в себе новый источник любви и смирения. То, что видится прогибом под обстоятельства, может ведь оказаться раскрытием внутренних резервов. Вот как (да простят мне это сравнение) оказывается, что собачки могут мирно спать в главной базилике страны под Буэнос-Айресом. И наоборот, то, что кажется стойкостью, может быть чистейшим конформизмом.
Когда не на что опираться, единственной опорой церкви становится серьезное отношение к себе. Ведь с церковью все обстоит точно так же, как с образованием. Понятно, что хоть чего-то стоящие молодые люди пойдут не туда, куда их заманивают, бесконечно облегчая программу, но и не туда, где все сводится к зубрежке и заучиванию наизусть готовых ответов.
