С другой стороны, подумаем, каким образом мог Соловьев предсказать национальное самоуничтожение России еще за 30 лет до того, как оно совершилось? И ведь предсказал он его, даже не подозревая, что 19 лет спустя образуется партия большевиков или что социально-экономические условия в стране сложатся именно так, а не как-нибудь иначе. Предсказал лишь на основании вырождения русского национализма, заразившего своей деградацией культурную элиту страны. И сбылось ведь предсказание один к одному. Так при чем же здесь, спрашивается, большевики?
Глава девятая
ID И ШКОЛЫ Как губ*™ петровскую Россию
Короче, жесткая и нарочито бездоказатель-
ная концовка предыдущей главы предназначена была шокировать читателя. Подготовить его к возмутительной мысли, что никакие большевики не герои нашей драмы. Что роль их в ней, по сути, не отличалась от роли, допустим, ножа в человекоубийстве. Кто, однако, объявляет нож, каким бы ни был он острым, ведущим актером трагедии?
Есть три главные школы в мировой историографии Катастрофы семнадцатого. Самая влиятельная из них, школа «большевистского заговора», сосредоточивается на расследовании закулисных сфер жизни страны, например, на генезисе русского марксизма или на перипетиях социал-демократических и вообще лево-радикальных движений, или, наконец, на формировании большевизма. Одним словом, всего того, что Достоевский называл «бесовством».
В противоположность ей, школа «социальной истории» пытается доказать, что была Катастрофа результатом подлинной народной революции, а вовсе не какого-то «бесовского» заговора. Интереснее для нас, однако, третья школа. В том смысле интереснее, что, в отличие от первых двух, которые основываются главным образом на исследованиях западных историков, она отечественной чеканки, вполне, можно сказать, доморощенная. (Мы не будем касаться здесь советской историографии, поскольку она, естественно, 1917-го как Катастрофу не рассматривала.)
Эта третья, назовем ее евразийской, школа, конечно, продолжает «особняческую» традицию. И, конечно, тоже винит в Катастрофезаговор. Только не большевистский, а масонский. Под пером евразийских авторов, однако, заговор этот вырастает до масштабов поистине гомерических, трактуется как измена всей послепетровской элиты России самим основам православной московитской «цивилизации». Для них цивилизация эта - законная преемница евразийской империи Чингизхана, а вовсе не часть Европы, Так вот, крушение в 1917 году этой предательской, масонской элиты России, подозреваемой в попытке сделать Московию частью Европы, было, по мнению евразийцев, вполне закономерно. В этом смысле даже безбожники-большевики со всем их «бесовством» оказывались тем не менее орудием воли Божией. И возродиться должна после них Россия уже как Московия, т.е. как православная евразийская империя, ничего общего с «романо-германской» Европой не имеющая.
Ясно, что приняв соловьевскую версию «национального самоуничтожения» России, неминуемо оказываемся мы еретиками в глазах приверженцев всех этих школ без исключения.
Мало того, что мы разжаловали «6есов»-6ольшевиков из генералиссимусов в рядовые, мы еще и демонстрируем: потому и обречена была постниколаевская элита России, что в годы Великой реформы не пожелала стать Европой. Как попытался я показать, настояла она в эпоху, когда Европа повсеместно вводила всеобщее избирательное право, на сохранении самодержавия (чем спровоцировала две революции - пятого года и февраля 1917-го). Настояла также на том, чтобы в эпоху, когда крестьянская частная собственность стала в Европе повсеместной, запереть русское крестьянство в «общинном» гетто (чем спровоцировала полустолетием позже новую пугачевщину).
Видели мы, наконец, что до самого своего финала не освободилась она оттого, что назвали мы фантомным наполеоновским комплексом, т.е. от ностальгии по утраченной при Николае I сверхдержавности, то и дело впадая в патриотические истерии, требуя Константинополя, отстаивая вопреки очевидности мифическое «славянское братство», провоцируя тем самым серию нелепых, агрессивных - и обреченных - войн.
На фоне таких фатальных ошибок не должно уж, право, особенно удивить читателя, что культурная элита России собственными
15 Янов
руками отдала страну на поток и разграбление «бесам». Спорить можно поэтому лишь о том, что лежало в основе всех этих ошибок.
I Глава девятая
_ Как губили петровскую Россию
Глупость [109]или измена?
Когда 1 ноября 1916 года лидер партии народной свободы Павел Милюков многократно повторил этот страшный вопрос в своей знаменитой думской речи, имел он в виду нечто совершенно тривиальное. Он намекал, что на самом верху российской политической пирамиды гнездится измена и именно поэтому страна проигрывает войну. «Мы потеряли веру в то, что эта власть может привести нас к победе», - провозгласил Милюков1. Словно бы не знал он этого два с половиной года назад, в июле 1914-го, когда колебалась Россия вступаться ли ей за сербов перед лицом совершенно очевидной угрозы мировой войны, к которой этот шаг неминуемо должен был привести. Вот когда следовало этот громовой вопрос задавать.
На самом деле ни Милюков, ни его партия, ни его либеральные западнические коллеги в партиях октябристской и прогрессистской задавать его тогда и не думали. Как раз напротив, они единогласно, с энтузиазмом и воодушевлением встали за эту роковую войну. Милюков объявил даже, что «в такой момент все различия между партиями должны уйти в тень... Французы называют это union sacree, священный союз». Как раз тогда и обратился председатель Государственной думы Михаил Родзянко к правительству со следующей почти невероятной в устах парламентария просьбой: «Мы только будем путаться у вас под ногами. Поэтому лучше будет вообще распустить нас до конца военных действий»[110]. Не правда ли прекрасно коррелируется это со знаменитым заявлением нынешнего спикера, что Дума не место для дискуссий? Но ведь Родзянко заявил это накануне войны.
Культурная элита страны, как и предсказывал с ужасом Соловьев, практически единодушно поддержала этот «патриотический» порыв. Утро России, газета крупного бизнеса, провозгласила, что в стране «больше нет ни правых, ни левых, ни правительства, ни общества, есть лишь Единая Русская Нация». Октябристский Голос Москвы вторил в выражениях почти идентичных: «Настал момент, когда все партийные различия отходят на второй план, [когда] в России может быть лишь одна партия - Русская»[111]. Но ведь именно это и провозглашал всегда Союз русского народа. Удивляться ли, что черносотенное Русское знамя комментировало ядовито: «Вся Россия превратилась в черносотенцев и профессорские Русские ведомости пишут теперь только черносотенные статьи»*. Октябристы дошли даже до того, что в «патриотическом» порыве исключили из своей фракции шесть ее членов, по происхождению балтийских немцев.
О либералах и говорить нечего. «С первых дней военных действий, - замечает американский историк, - литературная братия, охваченная патриотическим порывом, приветствовала войну и мечтала о победе»[112]. «Либералы резко встали за войну - и тем самым за поддержку самодержавного правительства», - подтверждает Зинаида Гиппиус[113].
И говорили они вовсе не только о прямых потомках славянофилов, которые, как Николай Клюев, величали эту войну последней схваткой крестьянской православной России с нехристями буржуазной урбанистической цивилизации[114], но и о самых что ни на есть городских и космополитических поэтах, как Георгий Иванов или Николай Гумилев, воспевших войну в почти неотличимых высокопарных стансах. Может быть, читателю посчастливится больше, чем мне, и он угадает, какие из этих строф кому из них принадлежат:
И воистину светло и свято Не силы темные, глухие Дело величавое войны Даруют первенство в бою:
Серафимы ясны и крылаты Телохранители святые За плечами воинов видны. Твой направляют шаг, Россия8.
И не только ведь рядовые поэты-западники пели осанну самоубийственной войне (впрочем, Гумилев называл ее «прекраснейшей из войн»), но и высоколобые философы спускались из своих хрустальных башен, чтобы отдать дань борьбе России против «германо- монгольской» (согласно Вячеславу Иванову) или «германо-турецкой» (согласно Дмитрию Мережковскому) цивилизации.
Как писал в знаменитой тогда книге «От Канта до Круппа» философ Владимир Эрн, «восстание германизма как военный захват всего мира коренится в глубинах феноменологического принципа, установленного в первом издании «Критики чистого разума»... энте- лехийная сущность орудий Круппа совпала с глубочайшим самоопределением немецкого духа в философии Канта... [они] становятся как бы прибором, осуществляющим законодательство чистого разума в масштабах всемирной гегемонии»9.
