«Государь, — писал он еще в 1854 году, — став на высоту недосягаемую, не имеет средств ничего слышать; никакая правда до него достигнуть не смеет, да и не может; все пути выражения мысли закрыты, нет ни гласности, ни общественного мнения, ни апелляции, ни протеста, ни контроля... В каком положении находится он, в таком и все его министры, все начальники, из которых каждый представляет собой в своем ведомстве самодержавного государя и так же не имеет возможности узнать правду о своей части».42
Л
А.Н. Пыпин. Панславизм в прошлом и настоящем, М., 1913, с. 177.
Там же, с. т.
М.П. Погодин. Цит. соч., с. 260.
Как видим, заговорил теперь Погодин так, словно у него, как некогда у генерал-адъютанта Кутузова, внезапно открылись глаза. Он вдруг проникся «сознанием опасности великой, какой не бывало еще в русской истории ни на Куликовом поле, ни под Полтавой, ни в Бородине».43 Во имя спасения России говорил он теперь с царем жестко, бескомпромиссно, требуя раз и навсегда «отложить ту систему, которая привела нас на край гибели».44 Ибо именно из-за неё, из-за этой системы, «угрозы, которые мы, упоенные нашим могуществом, считали хвастовством, начинают сбываться к нашему удивлению, стыду и горести»45 и «самое могущественное в мире государство висит в эту минуту по вашей милости на волоске»46Как его, однако, спасти? Где искать новых союзников? Какую другую систему, вместо «отложенной», предлагал теперь Погодин, который сам не так уж давно смеялся над европейской свободой, представлявшейся ему тогда одной лишь «распрей, дробностью, слабостью, коими еще более, как тенью свет, возвышаются наши средства»?47 Читатель может не поверить, так неправдоподобно звучало это в устах Погодина. Но воттекст: «Нам остаётся в Европе приобрести сильного союзника — в свободе».48Конечно, погодинская свобода особая, совместимая каким-то образом с диктатурой самодержавия, но все-таки... «Слова господствуют над нашим временем — и во главе этих могущественных, очаровательных слов звучит вожделенно — свобода!.. Вот слово, которое должно раздаться на высоте самодержавного русского престола! Вот слово, которое соберет под знамя русского царя всю усталую и расстроенную Европу».49
Больше того, только придя из России, способно оно, это очаровательное слово, действительно обновить старую Европу. Ибо «на
Там же, с. 321.
Там же, с. 329.
Там же, с. 326.
Там же, с. 329.
Там же, с. 7.
Там же, с. 337.
Западе оно износилось, обветшало, опошлено, осквернилось богохульными устами... в Германии стало отвлеченностью, во Франции шуткою, в Англии юродством. У нас, доселе неслышное, и только теперь провозглашенное торжественно неограниченною властью, найдет оно отголосок по всей Европе».50
Оставляя в стороне весь этот восторженный и отчаянно противоречивый в устах идеолога диктатуры лепет, мы очень ясно видим, что на самом деле добивался Погодин трех совершенно прагматических целей.Привести внутреннюю политику самодержавной империи в соответствие со своей Славянской идеей.Снять самое важное возражение славянского мира против России как главы проектируемого им Союза.
Сделать для нового императора возможным то, что было невозможно для Николая с его скандально обанкротившимся даже в глазах Погодина режимом (тем самым, заметим в скобках, который и по сей день пытаются оправдать наши «восстановители баланса»).
Глава седьмая Национальная идея
мира против новой стратегии России отнюдь не сводились лишь к отсутствию в ней свободы (тем более предложенной Погодиным фантасмагорической «самодержавной свободы»). Было много других возражений. Как, например, быть с тем, что Россия оставалась тюремщицей Польши? Как быть с православием, которому предстояло стать государственной религией будущего Союза в ситуации, когда половина его предполагаемых членов была католической? Как быть с русским языком, который Погодин представлял себе государственным языком будущего Союза? Захотят ли славянские народы отказаться от собственной литературы? И, наконец, главное: пожелают ли они, освободившись от власти турецкого султана и австрийского императора, стать подданными русского царя? Иначе говоря, сменить одного хозяина на другого?
Химера Однако возражения славянского
Собственно, на большую часть этих неразрешимых вопросов исчерпывающе ответил еще при жизни Погодина знаменитый чешский историк и, между прочим, тоже член Российской Академии наук Франтишек Палацкий. «Я отвечаю всем и каждому так. Чеки более тысячи лет бились за свою национальную индивидуальность и сохранили её ценой бесчисленных жертв. Они не захотят пожертвовать ею ради каких-то сомнительных обещаний. То же самое и у всех других славян, особенно у южных... Мы никогда не покинем своего языка; мы никогда не пожертвуем своей литературой. Химера одного общего языка для всех славян всегда останется химерой. Чехи будут своими собственными господами; чехи никогда не будут русскими подданными».51
В этой жесткой формулировке содержалось практически все, что произошло со Славянской идеей накануне Первой мировой войны, когда западные славяне оказались на стороне Австро-Венгрии, а южные отвернулись от России (за исключением Сербии, преследовавшей, как мы помним, свои собственные имперские цели). Больше того, нечаянно предсказал Палацкий и события 1968 года, когда погодинская идея неожиданно воскресла в брежневской империи, и «бархатные революции» 1989-го, и даже устремленность славянских государств в Европейский союз в наши дни.
Глава седьмая Национальная идея
Это сегодняшним российским геополитикам представляется славянская Европа «патронируемой территорией». Для старинных и гордых народов, которые её населяют, она — родина. И их стремление к независимости с самого начала обрекало погодинское кредо, неожиданно оказавшееся под пером его преемников «историческим заветом» постниколаевской России, на статус, который предсказал ему Палацкий, на статус химеры.
Польский
вопрос В смелости и изобретательности, однако, Погодину не откажешь. Мы видели, как попытался он с помощью «очаровательного слова свобода» снять одно из возражений славянского мира против союза с Россией. Сейчас мы увидим еще одну, столь же отважную попытку снять другое
51 А.Н. Пыпин. Цит. соч., с. 153-154-такое возражение — на этот раз в отношении покоренной Польши. «Если должен существовать Славянский союз, то мы должны отказаться от Польши», — решительно заявил Погодин в разгаре Крымской войны.52 Раздел Польши назвал он «предательским планом, на который Екатерина имела слабость, неосторожность или необходимость согласиться».53 Чтобы представить себе, насколько смелой и неортодоксальной была тогда эта мысль Погодина, достаточно сравнить её хотя бы с сентенцией Н.Я. Данилевского, ставшей впоследствии в националистических кругах стандартной: «раздел Польши, насколько в нем принимала участие Россия, был делом совершенно законным и справедливым, был исполнением священного долга».54
Мысль Погодина была, однако, куда более дальновидна: «А для чего желать нам держать её при себе? Это болезнь на нашем теле. Это одна из причин европейской ненависти к России... Враги России подоброходствовали нам эту несчастную страну».55 И ведь логично: «не прочнее ли, не полезнее ли нам быть во главе двадцати дружеских государств, нежели питать у груди одно враждебное?»56 Тем более, что, восстанавливая Польшу в её «языковых границах», мы нанесли бы тем самым сильнейший удар по бывшим союзникам, а ныне недоброжелателям. Если исходить из принципа, что «где говорят по-польски, там и Польша», то ведь и «Познань — это Польша, возьмите её у Пруссии», скажем мы полякам. «Западная часть Гали- ции — там говорят по-польски, она ваша».57 И посмотрим, что скажет на это Австрия. Деритесь с ней за единство независимой Польши, восстаньте*против пруссаков в Познани — и пусть не нас, а их проклинает Европа как захватчиков. Элегантный, согласитесь, вполне макиавеллиевский план.
И словно предвидя возражения своих «патриотических» преемников, для которых расстаться с оккупированной Польшей было не-
М.П. Погодин. Цит. соч„ с. 126.
Там же, с. 171.
Н.Я. Данилевский. Россия и Европа, изд. 6, Спб., 1995, с. 27.
М.П. Погодин. Цит. соч., с. 126.
Там же, с. 127.
Там же, с. 130.
выносимо, Погодин попытался заранее утихомирить их тем, что сама по себе Польша все равно нежизнеспособна. Не сможет она «существовать особо», ибо «страна она дополнительная, пограничная и отнюдь не самобытная».58 И потому никуда Польша от нас не денется, ибо только «при основании Славянского союза и при покровительстве России... Польша может существовать особо. Это есть единственная сколько-нибудь возможная форма её будущего бытия».59
