Знаем и то, что на всей происходит земле жизнедарной, —
слышит Одиссей, приказав товарищам, которым он заткнул уши воском, накрепко привязать его к мачте [537]. «Они должны грести изо всех сил», а для него, лишенного способности управлять кораблем, чары сирен превращаются
в предмет созерцания, в искусство. Прикованный присутствует на концерте, он так же неподвижен, вслушиваясь в исполняемое, как позднее — публика во время концерта… Так расходятся врозь, в ходе расставания с архаической древностью, наслаждение искусством и физический труд, —
поучают авторы «Диалектики Просвещения» [538].
В росписи Мастера Сирены всё — движение. Гребцы «седое ударили веслами море» [539], корабль режет волны, кормчий рулит, сирена на скале расправляет крылья, другая падает вниз головой, на реверсе стамноса летят над морем три эрота. Лишь Одиссей недвижен. Натужно задрав подбородок, словно пытаясь вырваться вверх, он слушает и наслушаться не может. В отличие от кормчего и, надо думать, гребцов, он совершенно обнажен — то есть беззащитен перед очарованием волшебного пения, вливающегося в его уши. Лицом он мало отличается от своих товарищей: пышные короткие волосы, не скрывающие шею, перехвачены венком; контур довольно пологого лба плавно переходит в недлинный мясистый вздернутый нос, топорщащаяся клином борода не опадает, несмотря на высоко поднятый подбородок. Только безумно расширившийся глаз с будто вращающейся радужкой, сдвинувшейся не вверх, к сирене, а вниз, к спутникам, выдает муку Одиссея, готового все отдать, лишь бы отдаться певицам-людоедкам:
…Себя развязать приказал я, Спутникам бровью мигнув. Но они гребли, наклонившись. А Перимед с Еврилохом немедленно с мест поднялися, Больше ремней на меня навязали и крепче скрутили [540].
Мастер Сирены обратил Одиссея затылком к направлению движения корабля, чтобы было ясно: сначала до героя доносится с острова губительный призыв, и лишь потом он видит певуний. Тем самым Мастер утверждает исключительно слуховую природу гибельного одурманивания тех, кто, поддавшись искушению познания прошлого и настоящего, высаживался на острове сирен и вместе с жизнью утрачивал будущее. Если бы ужасающий получеловеческий облик сирен воспринимался одновременно с началом их сладостных песен, искусительная магия пения была бы ослаблена, уравновешена зримым демонизмом исполнительниц. Во многих изображениях этого сюжета привязанный к мачте Одиссей глядит вперед — значит, далеко не каждый вазописец понимал так хорошо, как этот мастер, суть коварного чародейства сирен.
«Сиренам было некогда предсказано, что они скончаются, если какое-нибудь судно проплывет, минуя их. Так они и скончались», — сообщает Аполлодор [541] о не дошедшей до нас версии мифа, не придавая значения тому, что до Одиссея остров сирен благополучно миновал «Арго». Вот и падает одна из них со скалы, закрыв глаза, но, кажется, еще продолжая петь.
В середине V века до н. э. героем ряда терракотовых «мелосских» плакеток стал Одиссей, тайно вернувшийся в свой дом благодаря волшебству Афины, преобразившей его в нищего:
…к Одиссею жезлом прикоснулась Афина. Сморщилась тотчас на членах упругих прекрасная кожа, Череп от русых волос обнажился; и все его тело Сделалось сразу таким, как у самого дряхлого старца. Мутными стали глаза, такие прекрасные прежде. Тело рубищем скверным одела его и хитоном — Грязным, рваным, насквозь прокоптившимся дымом вонючим. Плечи покрыла большою облезлою шкурой оленьей. Палку в руки дала Одиссею и жалкую сумку, Всю в заплатах, в дырах, и перевязь к ней из веревки [542].
На плакетке в Музее Метрополитен Одиссей стоит справа рядом с сидящей Пенелопой и осторожно касается ее плеча под пристальными взглядами трех верных ему с противоположной стороны: крепыша-Телемаха, которого Одиссей, уплыв под Трою, оставил младенцем, раба-свинопаса Евмея и своего отца Лаэрта (ил. 274).
Ил. 274. «Мелосская» плакетка. Ок. 450‐е гг. до н. э. Терракота, выс. 19 см. Нью-Йорк, Музей Метрополитен. № 30.11.9
В «Одиссее» такого эпизода нет. Там Пенелопа впервые видит нищего и беседует с ним в присутствии старой верной ключницы Евриклеи [543]. Нет на рельефе ни сморщенной кожи нищего, ни его голого черепа, ни рваного рубища с облезлой оленьей шкурой, ни дыр в сумке. Но, не следуя Гомеру буквально, скульптор достигает равносильного впечатления пластическими средствами, последовательно противопоставляя Одиссея Пенелопе.
Рельеф ее фигуры целиком помещается на плоскости плакетки. Фигура же Одиссея лишь частично держится на этой плоскости. Его затылок, шея, спина, ягодица, левая нога висят в пустоте. На плакетку он входит, как в свой дом, из необозримого внешнего мира, в котором ему холодно, сиротливо. Проемы, зияющие между его руками и ногами, заставляют вспомнить рвань и дыры, упомянутые Гомером.
Кажется, Пенелопа дремлет. Может быть, скульптор имел в виду ее доверительный рассказ нищему о сне, предвещающем скорое возвращение мужа? [544] Фигура ее, «Артемиде иль золотой Афродите подобной видом прекрасным» [545], грациозна, поза непринужденна: положив правое бедро на левое, она печально опустила голову на левую руку, опирающуюся на правое бедро, поэтому ее корпус и лицо видны в три четверти. А худой согбенный старик на полусогнутых ногах, опирающийся на палку, с которой свисают скудные пожитки, скован профильным ракурсом.
Если бы царица поднялась, она превзошла бы ростом любого из присутствующих мужчин. Такой мотив у Гомера есть: это проделка Афины [546]. Хитон Пенелопы тонкими складочками облегает строгий торс и внизу высовывается из-под гиматия, обволакивающего бедра крупными складками, которые, однако, позволяют видеть очертания длинных стройных ног. А нагота нищего прикрыта лишь
