Словом, Винокуров только по поводу этой Лены и высказался. Хвалил умеренно, указывал на недостатки, но не увлекаясь. А закончил уверенно: «Книжку можно будет издать, материал есть. А отгрести сор и собрать всё, что следует, – это уже дело издателей».
Я не стал его опровергать. Нашёл у Лены стихотворение «Гренада», где она недавнее изгнание американцами с острова кубинских войск, которые помогали коммунистическим диктаторам утвердить в Гренаде своё господство, как-то увязала со стихотворением Светлова «Гренада». Сказал, что обращение к советской классике знаменательно. И дальше говорил только о светловской балладе.
Хитрость? Конечно. Но я любил Винокурова. И для чего бы стал донкихотствовать? Не похвалил стихи, ни слова не сказал о книжке – и ладно!
Но в этот же день встретил Ананьева во дворе. Мы жили в одном доме, в разных подъездах, и официально знакомы не были. Он вообще редко кого замечал. Выходил из персональной машины и направлялся в свой подъезд.
А здесь из машины вышел и подошёл ко мне, прогуливающемуся по двору с коллегой по «Литературной газете» Пашей Волиным, тоже живущем в нашем доме. Подошёл Ананьев ко мне, протянул руку и, пожимая мою, сказал: «Спасибо! С этого времени считайте себя автором «Октября».
Этим приглашением я не воспользовался.
Я ничего у Ананьева не читал. Много писали о его романах «Танки идут ромбом» и «Вёрсты любви». Хвалили. За «Вёрсты любви» дали госпремию РСФСР. Но для меня это ни о чём не говорило. Ананьев был секретарём Союза писателей РСФСР. Премия ему полагалась по чину.
В том же, 1984-м, к пятидесятилетию Союза писателей СССР он не просто попал в черненковский список награждённых, но стал героем соцтруда, что тоже не удивило: перед тем, как перейти первым замом главного редактора в «Знамя», а потом – главным в «Октябрь», он работал в аппарате этого Союза, был там, как говорили, человеком Маркова, который этим же черненковским указом был возведён в дважды герои соцтруда.
Но в перестройку пошёл за теми, кто возвращал в литературу запретные прежде книги, добиваясь резкого увеличения тиражей своих изданий. Напечатал роман Гроссмана «Жизнь и судьба», чем невероятно обозлил руководство Союза писателей РСФСР. «Октябрь» был его органом, и оно попыталось сместить Ананьева, объявило о его смещении на пленуме (или на съезде? не помню!) и назначило на место Ананьева Личутина. Но не тут-то было! Коллектив журнала воспользовался только что предоставленным трудовым коллективам правом – перерегистрировался, объявил себя независимым журналом и вновь избрал Ананьева своим главным. В Союзе РСФСР аж зубами скрипели от злости! Кричали о бандитизме, о рейдерском захвате, но своего не добились. Добились окончательного разрыва с этими секретарями Ананьева, который оставался главным в «Октябре» до самой смерти (7 декабря 2001 года).
В последние несколько лет его жизни журнал из номера в номер печатал его историческое повествование о древней Руси. И кончил его печатать после смерти Ананьева. То есть, повествование, должно быть, осталось незаконченным.
* * *
Миша Дёмин часто приходил в «Литературную газету». Он писал стихи, и газета изредка его печатала. Был он весёлым, шумным, любителем выпить и пообщаться. А такие любители не только шли в ЦДЛ. Шли и к нам в газету, если, конечно, они были знакомы с кем-нибудь из нас. Миша Дёмин был знаком, кажется, со всеми «литгазетовцами». Он выпивал и царствовал в отделе писем с пьющими его сотрудницами, от них шёл к нам в комнату, куда набивались сотрудники разных отделов, исхитрялся порой выпивать и в диспетчерской с отработавшими свою смену шофёрами.
Был он прирождённым рассказчиком. Травил байки, которых знал великое множество и которые слушали с наслаждением. Особенно его рассказы из блатного мира.
Да, прежде он был блатным. По стихам, которые он печатал, об этом не скажешь: то были бесцветные, казённые вирши. Но он писал ещё и прозу, которую не печатали. Точнее, он и сам не отдавал её в печать. Понимал, что отдавать бессмысленно – не напечатают. Порой читал её отрывки нам, предваряя: «Из автобиографического».
А биография его действительно удивительна.
Настоящие его имя и фамилия – Георгий Евгеньевич Трифонов. Родился 18 июля 1926 года в семье командарма Евгения Андреевича Трифонова, который был родным дядей писателя Юрия Трифонова. Юра не поддерживал разговор о своём двоюродном брате, замыкался.
Боевой командарм погиб в 1937-м. Как написал его сын, от инфаркта, ожидая ареста.
Сын после смерти отца скитался, попал в плохую компанию и вместе с ней в колонию для несовершеннолетних. Отбыл два года и был направлен на фронт. Демобилизовался. Поступил в художественный институт, скрыв, что у него судимость. Бежал, когда это открылось. Связался с уголовниками, стал поездным вором, участвовал в убийстве человека. В 1947-м был арестован и по приговору 6 лет провёл в лагере. Жил там с привилегиями, которые полагались ему как «блатному». После освобождения до 1956 года находился в сибирской ссылке.
А, отбыв её, «завязал» – порвал с уголовным прошлым. Стал писать стихи, которые публиковал под псевдонимом Михаил Дёмин. Приехал в Москву. Поступил на Высшие литературные курсы при Литературном институте. На курсы принимали членов Союза писателей, не имеющих высшего филологического образования. И, значит, что Дёмин поступил на них как член Союза писателей.
Он дарил мне книги стихов. Но почти все книги с дарственными надписями авторов у меня в моё отсутствие из квартиры украли. Хотел процитировать какие-нибудь Мишины стихи, но обнаружил, что украли и его книги.
У Трифоновых во Франции была довольно близкая родня. Миша порывался ухать к ней сразу после войны. Но границу перейти не сумел. То есть, понял, что не сможет, и не стал пытаться. А в 1968-м добился разрешения навестить родственницу по её приглашению. Выехал в Париж и там остался.
В нью-йоркском «Новом журнале» и в израильском «Время и мы» печатал свои автобиографические повести, из которых он нам, «литгазетовцам», когда-то читал. Они сейчас доступны русскому читателю. Выложены и в Интернете.
«В его героях, – написал известный славист Вольфанг Казак, – шокирует бессовестность, подлость, отсутствие чувства вины, раскаяния, любых этических норм, проявляющихся в отношении к другим; в частности, к политзаключённым». Шокирует, это правда. Но так и относились к себе и к другим блатные. За это и ненавидел их Шаламов.
Шаламов, конечно, писатель крупнее Дёмина. Но, складывая их книги вместе, мы получим объёмную картину лагерного быта.
Умер Миша от инфаркта в Париже 26 марта 1984 года.
* * *
Евгений Александрович Евтушенко родился 18 июля 1932 года, но в результате ошибки паспортистки при обмене документа, в него вписан другой год рождения – 1933. Поэтому поздравления с юбилеем он принимает дважды в десятилетие.
Его стихи в оттепельное время стали не просто популярными, но популярными, по словечку Северянина, «всеградно»: их знала и любила вся страна.
Он начал печататься очень рано. Я хорошо знал поэта Николая Николаевича Тарасова, который работал в «Советском спорте» и напечатал там первое стихотворение пятнадцатилетнего Евтушенко. Женя потом его не забыл – помогал с публикацией в неспортивной печати. В спортивной – Николай Тарасов мог напечатать себя и сам: после «Советского спорта», где он много лет был замом главного редактора, он стал главным редактором журнала «Физкультура и спорт». Очень был привязан к Евтушенко и к тем, кто выходил к читателю с ним в одно время, – особенно к Белле Ахмадулиной.
Надо сказать, что Евтушенко приняли в Союз писателей ещё до взрыва его популярности – в 1952-м. Был он тогда самым молодым членом Союза.
Евтушенко писал и работал во многих жанрах, показал себя отличным фотографом, снимал по своим сценариям как режиссёр художественные фильмы «Детский сад» и «похороны Сталина».
Я любил его стихи периода оттепели. Позже они меня трогать перестали: Женя сворачивал в них на публицистическую стезю. Но стихи «Окно выходит в белые деревья», «Вальс на палубе», «Я разный. Я натруженный и праздный…» входили мне в душу и в ней остались.
Публицистическая его поэзия очень неровная. Порой он был в ней отчаянно, даже безрассудно смел. В стихотворении «Бабий Яр» по существу впервые выступил в печати, рассказывая о массовом уничтожении евреев нацистами, нарушив державшийся со времён Сталина запрет на эту тему, который вовсе не собирались снимать преемники Усатого. В стихотворении «Сергею Есенину» очень нелицеприятно, называя его по имени, отозвался о тогдашнем руководителе комсомола Павлове, которого после такого публичного поношения пришлось переводить не на крупный партийный или государственный пост, как это делалось со всеми остальными первыми секретарями комсомола. Смещённый Павлов оказался на посту председателя Комитета по физкультуре и спорту и там увял. Причём это стихотворение не было напечатано, но Евтушенко выступил с ним в Колонном зале на заседании, посвящённом юбилею Есенина, и это выступление разошлось по стране в магнитофонной записи.
