А потом я познакомился с ним лично. Он, родившийся 8 августа 1927 года, приходил иногда в «Литературную газету». И, надо сказать, знакомство меня разочаровало. Тончайший лирик оказался грубым матерщинником. Впрочем, об этом хорошо написал Евтушенко:
Комаров по лысине размазав,
Попадая в топи там и сям,
Автор нежных, дымчатых рассказов
Шпарил из двустволки по гусям.
И грузинским тостам не обучен,
Речь свою за водкой и чайком
Уснащал великим и могучим
Русским нецензурным языком.
В темноте залузганной хибары
Он ворчал, мрачнее сатаны,
По ночам – какие суки бабы,
По утрам – какие суки мы.
А когда храпел, ужасно громок,
Думал я тихонько про себя:
За него, наверно, тайный гномик
Пишет, нежно пёрышком скрипя.
Но однажды ночью тёмной-тёмной
При собачьем лае и дожде
(Не скажу, что с радостью огромной)
На зады мы вышли по нужде.
Совершая тот обряд законный,
Мой товарищ, спрятанный в тени,
Вдруг сказал мне с дрожью незнакомой:
«Погляди, как светятся они!»
Били прямо в нос навоз и силос.
Было гнусно, сыро и темно.
Ничего как будто не светилось
И светиться не было должно.
Но внезапно я увидел, словно
На минуту раньше был я слеп,
Как свежеотёсанные брёвна
Испускали ровный-ровный свет.
И была в них лунная дремота,
Запах далей северных лесных
И ещё особенное что-то,
Выше нас, и выше их самих.
А напарник тихо и блаженно
Выдохнул из мрака: «Благодать…
Светятся-то, светятся как, Женька!» -
И добавил грустно: «Так их мать!…»
Нет, я так благостно живого Казакова не воспринял. Я поражался его беспрерывному мату. Его малому интересу к людям. Он не был похож на застенчивого человека. Но на людей, с которыми его знакомили, почти не реагировал. Оживлялся только, если новый знакомый был из пьющих и доставал бутылку из портфеля. Мы её выпивали быстро, и оказывалось, что знаменитое русское «а поговорить?» не для Казакова. Допив водку, он уходил, не тратя времени на разговоры.
Собственно, почти все свои рассказы он написал до нашего знакомства. Он любил Север, ежегодно туда ездил, писал «Северный дневник», но мне дневник не нравился.
Я знал, что однажды его выпустили во Францию. Он собирал там материал для книги о Бунине – любимом своём писателе. Но книгу не написал, и об этой поездке никогда при мне не рассказывал.
Жил он в подмосковном Абрамцеве, где купил дом на гонорар от перевода на русский казахского романа А.К. Нурпеисова «Кровь и пот». Сперва приезжал в Москву, потом стал жить там безвылазно, выходя утром к магазину и выпивая водку вместе с местными мужиками.
Как хорошо сказал о нём Нагибин, «его будто нарочно выдерживали в абрамцевской запойной тьме».
Его любил Паустовский. Благодаря ему Казакова перевели на Западе. Дали в Италии Дантовскую премию.
Но всё это было давно. Премия, например, в 1970-м. А Казаков прожил после этого ещё 12 лет. (Умер 29 ноября 1982.) Почти не печатаясь.
Много лет прошло после его смерти, когда я решил перечитать его рассказы, благо книг Казакова у меня накопилось много.
И вот произошло то, чему не перестаю удивляться до сих пор, – они мне не понравились. И «Голубое и зелёное», и «Тедди», и «Арктур – гончий пёс», и «Плачу и рыдаю», и «Во сне ты тихо плакал», – словом ничего не понравилось!
Бросилось в глаза то, что прежде не бросалось: его подражательность: то его заносит в ритм Льва Толстого, то почти откровенное слизывание пейзажа у Ивана Алексеевича Бунина.
А главное: как же я не замечал раньше затянутости этой небольшой в общем-то прозы. Ёмкости, ёмкости ей не хватает – вот чего!
* * *
Юрий Николаевич Говоруха-Отрок был очень интересным человеком.
Ещё в гимназии он находится под влиянием революционных демократов – Чернышевского, Писарева, Добролюбова. Позже он со стыдом вспоминал свои юношеские увлечения, называл бывших своих кумиров «не отпетыми мертвецами».
В семидесятых было модно так называемое «хождение в народ». Юрий Николаевич посетил несколько сходок этих «народников». И хотя ими всё и ограничилось, по прибытии в Петербург Говоруха-Отрок был арестован и посажен в Петропавловскую крепость. Состоялся так называемый процесс 193, на котором Говоруху-Отрока оговорили, якобы он хотел ударить ножом какого-то жандармского полковника. Его приговорили к ссылке, но зачли срок пребывания в крепости и выпустили на свободу.
В Петербурге Говоруха-Отрок сблизился с Михайловским и с его «Отечественными записками», где напечатал несколько статей.
В начале 80-х годов он дебютирует как прозаик в петербургских журналах «Слово» и «Вестник Европы». В своих прозаических вещах он довольно резко отзывается о народовольческом движении.
Он живёт в Харькове, где надолго (1881-1889) становится сотрудником газеты «Южный край».
Здесь он провозглашает себя сторонником литераторов, с которыми познакомился ещё в тюрьме: Данилевского, Страхова, Аполлона Григорьева.
На харьковского литератора обратили внимание. Позвали в Москву. С ноября 1889 года он становится ведущим литературным и театральным обозревателем газеты «Московские ведомости».
«Говоруха, – писал близко знавший его литератор, - был прежде всего – до мозга костей православный. Не в какие-нибудь социальные строи верил он, не в программы, а в Бога. Как православный – он был монархист, убеждённый, искренний. Как православный же, он имел ряд требований к личности, конечно, не представляющих ничего общего с тою беспорядочною распущенностью, которую нынче выдают за её свободу. Как православный, Говоруха любил народ за его веру, за его христианскую выработку».
Да, отныне Говоруха-Отрок исходил из постулата, что «лишь в лоне Церкви возможно правильное развитие общества».
Любопытно, что знаменитая фраза Короленко о том, что «человек создан для счастья, как птица для полёта», является полемическим ответом Говорухе, утверждавшему, что «человек существует не для счастья» и «жизнь его есть подвиг страдания и искупления».
«Чтобы касаться отрицательных явлений жизни, – утверждал Ю.Н. Говоруха-Отрок, – художник сам должен сознавать свои человеческие несовершенства, должен сам иметь христианское настроение, которое есть только одно: настроение кающегося мытаря… Гордому, высоко ценящему себя человеку трудно и невозможно поставить себя на одну доску с злодеем, безумцем, отщепенцем или с жалким бродягой, отверженцем общества, с уличным вором, с проституткой, трудно пережить их жизнь, переболеть их язвами, перестрадать их страданиями; трудно признать их равными себе людьми и своими братьями».
Как видим, христианское понимание жизни было главным для Говорухи, который судил произведения своих современников (Льва Толстого, например), исходя из такого понимания.
Говоруха-Отрок оставил очень интересные воспоминания «Тюрьма и крепость», которые давно пора переиздать.
Неплохо было бы переиздать и очень интересный труд Говорухи-Отрока – его книгу «Тургенев», которая не похожа ни на один из бесчисленных анализов писателя. Умер Говоруха-Отрок в 46 лет – 8 августа 1896 года. (Родился 29 января 1850-го).
Выдающийся пушкинист Лев Борисович Модзалевский родился 9 августа 1902 года. Он был замечательным архивистом, открыл и описал некоторые бумаги известных учёных, которые считались безвозвратно утраченными.
Он научно описал рукописи Пушкина и Ломоносова. Его книги «Рукописи Пушкина в собрании Государственной Публичной библиотеки в Ленинграде» (1929), «Разговоры Пушкина» (совместно с С.Я. Гессеном – 1929), «Рукописи Пушкина, хранящиеся в Пушкинском Доме. Научное описание» (совместно с Б.В. Томашевским – 1937) являются крупнейшим вкладом в отечественную пушкинистику.
Должно быть, он вырос бы в учёного не меньшего ранга, чем его отец, Б.Л. Модзалевский, член-корреспондент АН СССР, автор комментариев к собраниям сочинений Пушкина.
Но, увы. В 1947 году Л.Б. Модзалевский защитил докторскую диссертацию, готовился работать в Пушкинском Доме. Но 26 июня 1948 года был сброшен из поезда Ленинград-Москва и обнаружен мёртвым в районе станции Вышний Волочок.
* * *
Тяжело читать такое стихотворение:
Что чувствовала я в минуту роковую,
И сколько я в тот час перестрадала –
То знает Бог, то знает это сердце!
Казалось, всё во мне убито было;
Способность лишь страдать одна мне оставалась –
Способность жалкая! Я все пережила…
Я думаю, что самый смерти час
Не может быть труднее и ужасней.
Смерть – что она? Покой, забвенье, сон,
Блаженство, может быть… а в ту минуту
Ни умереть и ни уснуть я не могла!
О чём оно? О страдании, конечно. Но о таком, что похуже смерти. Что не сравнится со смертью, которая куда желанней, чем вот это навалившееся страдание.
