— Агрх!
— Простите, хозяин! Говорю, простите! Не самое удачное место! Позвольте, я муки достану.
Перед лицом кондитера с угрозой мелькнул большой жестяной совок. Вид приближающегося металла натянул и без того готовые лопнуть нервы страдальца (согласно недавним исследованиям, психологический портрет пациента зубного врача соответствует средней позиции между узником, подвергшимся пытке, и закоренелым мазохистом).
Это явно был не его день. Кондитер, вздохнув, встал и, дабы не искушать судьбу, поплелся в уютную благоустроенную камору, служившую ему кабинетом, чтобы прилечь и забыться сном, выпив чего-нибудь из широкого списка обезболивающих средств, занимавших полки стеллажа. Здесь были отличные патентованные эликсиры из лучших виноградников. На одной из полок среди пузатых бутылок виднелся старый томик с названием «Кровь и честь» — единственной художественной книги, которую признавал в своей жизни кондитер. На ее обложке согласно закону жанра расположилась плохо прорисованная красотка с кинжалом, за плечами которой нависала чудовищная тень. За пятнадцать лет закладка в книге в виде розового пони перекочевала уже до шестой страницы.
Где-то в опасной близости в переплетенных коридорах кондитерской колоколом раздался женский голос:
— Встрясс! Ты вернулся?!
Хозяин кондитерской ускорил шаг до аллюра. Когда-нибудь, возможно, крик благоверной супруги после сорока будет приравнен к допингу для профессиональных бегунов и запрещен конвенцией. Почтенный кондитер не был спортсменом, однако развил на коротком отрезке поразительную скорость, тихо закрыв за собой дверь на ключ, и выдохнул полной грудью.
Здесь он налил себе бокал крепленого красного и присел на крепко сбитую из брусьев кушетку, специально приспособленную для своего тучного обладателя. За окном радостно светило солнце, и воробьи самозабвенно купались в пыли, беспрерывно скандаля и напоминая этим давешних пекарей…
Господин Громм долил себе в бокал, положил рядом книжку, не открывая, и вытянулся на кушетке, насколько позволяла его плотная конституция.
Разросшаяся за годы успеха «Ангельская попка» занимала целую группу зданий в Молочвенном переулке, в коих располагалось все — от конторы до производства тянучек. Здания эти, одно за другим присоединенные к кондитерскому царству Громмов, претерпевали известное переустройство как внутри, так снаружи, в результате которого оказывались включены в единый, соединенный переходами ансамбль, напоминавший разросшуюся грибницу. Итогом архитектурных новаций стало то, что вы могли попасть в любую точку лакрично-вафельных владений, не выходя на улицу. Сугубо эволюционным путем даже возникло что-то вроде правил дорожного движения в этом замкнутом мирке, способном, благодаря запутанным коридорам и запасам масла и муки, выдержать осаду тысячи сарацинов, если последние, конечно, не будут бросать зажженные смоляные бочки и распевать свои зубодробительные песни.
Исключением служил только узкий, как шип, дом табачника с утраченным за древностью именем. Этот «шип» впивался во владения Громмов, простиравшиеся вправо и влево от него, и ни в какую не желал сдаваться, сохраняя известную автономность. Нижний этаж непокорной цитадели смотрел на улицу через дверь с застекленным верхом, к коей был присобачен складной прилавок в локоть шириной, соединявший торговца с клиентами и целым миром. Выступающий брюхом второй этаж содержал мутное окно под алебастровым карнизом, изображавшим сцену из битвы героя с кентавром. Кто был кто на сем барельефе, давно уже было не различить: от участников битвы остались лишь головы и плечи с воздетыми над ними копьями. Обычно прохожие болели за победу левого персонажа, ибо тот был кудряв и молодцеват, производя наилучшее впечатление.
В довершение отметим (а это, полагаю, и так понятно), что вражда двух благородных домов была непримиримой и древней.
* * *
В переулке, выходившем одним концом к городскому рынку и самому более напоминавшем торговый ряд, чем транспортный капилляр столицы, уже было полно людей — покупающих, спешащих домой и из дому, ругающихся с возничими, ищущих друг друга в толпе и тащивших, что плохо лежит у тех, кто плохо за этим смотрит. Царило то благодатное для торговли послеобеденное время, когда многие уже спешат закончить свои дела и потратить заработанное в приличной лавке. К тому же в этот день выдалась на удивление хорошая погода: теплая, но лишенная липкого тумана — эти два климатических ингредиента в Сыре обычно являлись одновременно.
По присущему Киру везению, он подошел именно к двери ненавидимого кондитерами табачника, явившись в Молочвенный переулок в связи с объявлением о найме «всепомочника для ведения делов конторы достойныя фирмы полный еднь». Чем бы то ни был пугающий «полный еднь», но у юноши оставалось денег до обеда позавчера, так что он уже неделю безуспешно искал работу (и как можно дальше от всяких строек).
На стук от облупившейся желтой двери отвалился прилавок табачника, над которым неизбежно возникло собственное лицо реликта, напоминавшее складку на сапоге.
— Что угодно?.. Молодой человек… Широкий выбор… Лучшайший табак в Сыре… Все по одной цене… — выдал бесцветным голосом табачник, высовывая наружу пальцы, словно краб, прячущийся в ракушке.
В руках его находилась дурно отрисованная картонка, изображавшая ассортимент лавки.
— Благодарю вас, уважаемый. Я не курю, — ответил Кир, деликатно подбираясь к основной теме.
— Женишься и закуришь… Бери впрок, — прогнусавил едкий, как дым, дедок, вытирая ладонь о фартук. Когда-то он слышал о том, что дорогие сигары делают, неким образом используя женские ноги, так что для большего впечатления добавил: — Утоптаны ногами лучших баб в округе! Сделано на совесть, ради вашего удовольствия!
Творческий порыв табачника несколько озадачил юношу, пытавшегося представить описанный процесс, но на душе лежал камень, и его необходимо было оттуда снять:
— Я по объявлению. Вот! — Кир вытащил из-за пазухи позавчерашнюю газету, ткнув пальцем в обведенный кружком столбец.
— Хмс… хмс… хмс… — просипел табачник, читая объявление, и вдруг с силой захлопнул прилавок, едва не прищемив нос злосчастному визитеру.
Кир стоял ошарашенный и злой, подгоняемый отчаянием и угрозой остаться без крыши над головой, если не найдет работу немедленно. Из «Утиной будки» его твердо обещали выгнать сегодня вечером, если он не вернет долг за проживание и бобы. И вечер этот начинался через пару часов.
Юноша снова постучал в дверь — раздраженно и весьма настойчиво. Прилавок как заведенный выпал наружу, явив миру лицо табачника и давешнюю картонку с надписью «Ассыртымент».
— Что угодно… — начал было табачник свою арию, но тут вдруг поднял глаза, покраснел и заорал во всю глотку: — Вон!!! — грозя из окошка пергаментным кулаком.
У сцены появились зрители, в том числе несколько азартных, предложивших подпалить дом табачника, бросить ему в окно гадюку (за несколько монет она могла быть тотчас доставлена и в лучшем виде), проходивший мимо оконщик вяло посоветовал «забить ему гвоздьми дверь, пусть знает, как орать на человека, старый упырь». Гвозди и молоток совершенно бесплатно были выданы и применены Киром, пошедшим в некотором роде в разнос и весьма рисковавшим ввиду полицейского участка, расположенного на углу подле.
На его счастье, среди благодарных зрителей разыгравшейся трагедии с замуровыванием оперного злодея, взаимными проклятиями сторон и победой кочевников над осажденными был сам господин Громм, весьма оценивший шутку над неприятелем:
— Эй, парень! Ты откуда такой? Работу не ищешь? — спросил он с крыльца той самой «достойныя фирмы», что сулила «полный еднь» для перспективного «всепомочника».
Судьба, стреляя наугад, попала в пятак с другого конца вселенной.
Глава 23. ТРУД И ЭМАНСИПАЦИЯ
Ранним утром к дому кондитера подъехала неуклюжая повозка с полотняным верхом. Она была настолько громоздкой, насколько повозка вообще бывает громоздка в своем идеальном воплощении. С одной стороны к ней была прицеплена жилистая лошадка с упрямым взглядом и большими желтыми зубами. По выражению ее морды было видно, что каждого встречного она считает конченой сволочью, и только необходимость тащить эту треклятую ношу спасает его от заслуженного увечья. Позади на привязи плелся голенастый жеребенок, являвший все задатки своей матери. В самой колеснице, груженой корзинами всех размеров, восседал человек в клетчатом зеленом костюме с короткими рукавами и брючками. На его лице красовалась жизнерадостная крокодилья улыбка, а в руке, свободной от поводьев, находился очень потрепанный блокнот.
