Ирина Машевская
Теорема Звягинцева
О фильме Андрея Звягинцева “Возвращение” много писали и говорили. Кстати, отзывы были разными: от дифирамбов до недоумения и обвинений в непрофессионализме. Куча призов, неожиданное и почти всеобщее признание, конечно, событие радостное и, можно сказать, исключительное. Не секрет, что современники (да и потомки) нечасто готовы оценить истинное произведение искусства по достоинству. А тут оценили. Причем практически сразу. Однако само по себе такое признание, как показывает практика, еще не означает истинного понимания и проникновения в глубинную проблематику картины.
Не секрет, что настоящее произведение искусства всегда “многослойно” и предполагает несколько уровней “погружения”, а следовательно, и различные трактовки одного и того же материала. Как в принципе может быть прочитана ситуация “Возвращения”? Во‐первых, в социально-психологическом ключе – как некая семейная драма, столь актуальная для нашего времени. Двенадцать лет мальчишки росли без отца, мать скрывала от них правду, и вот он вдруг вернулся. Приехал, возможно, “из мест не столь отдаленных”, где отбывал срок. Не исключено также, что сидел за что-то серьезное: топориком-то жутковато на собственного сына замахивается. Впрочем, человеком оказался хорошим и отцом любящим. Просто попытался дать (или “додать”) детям, так сказать, мужское воспитание, а ребята, заласканные матерью и бабушкой, были к этому не готовы. Кроме того, подростковые комплексы, накопившаяся обида не то на сверстников, не то на отсутствующего так долго родителя. В общем, взаимопонимания не получилось. В итоге – неадекватное по форме раздражение отца (подумаешь, рыбку три лишних часика половили!) и истерика младшего сына. А дальше – обычная житейская жуть. Один угрожает суицидом, другой пытается спасти. Страсти накалены. Неверный шаг – и гнилая доска, ломаясь, завершает семейную разборку. Финал, почти запрограммированный логикой событий, но одновременно совершенно неожиданный и для инфантильных убийц, и, вероятно, для подавляющего числа зрителей.
Думается, что эта присутствующая на поверхности “достоевщина” и вызвала прежде всего восхищение опытных судей. Запад всегда любил Федора Михайловича и верил Фрейду. Впрочем, очень возможно, что я ошибаюсь, и там, в Венеции, произошло чудо. И многим открылся во всей полноте следующий, уже, так сказать, экзистенциальный пласт фильма, который уловила-таки критика. Однако именно он породил самые неоднозначные толкования и оценки. Мнения профессионалов разделились: одни писали о евангельской составляющей, другие утверждали, что в проблематике “Возвращения” следует скорее искать ветхозаветную первооснову. Причем явственная библейская символика картины зачастую воспринималась как некое назойливое цитирование, произвольное нанизывание известных ситуаций, приводящее к нарочитой загадочности, обрывочности сюжета, ненужным недомолвкам и неясностям. Действительно, чтó выкопал на острове главный герой, как и когда это там оказалось, почему режиссер так и не удосужился открыть заветный ящичек и показать всем любопытствующим его содержимое, и какое вообще отношение имеет данная сцена к сюжету? К заветному ларцу еще вернемся. Прежде, полагаю, следует точнее определить, какую роль играют в фильме так называемые библейские мотивы. А это невозможно без ясного понимания того, как “работает” в “Возвращении” очень тонкий механизм сопряжения бытового и социально-психологического с бытийным; исторически-временнóго с вневременны´м, сверхчеловеческим, абсолютным, Божьим. Перед нами, конечно же, не пересказ евангельских событий на основе современного материала; не аллегория, не притча и тем более не попытка “дотянуть” бытовую драму до уровня каких-то общекультурных обобщений, символов. Сценаристами и режиссером найдена, а актерами, оператором гениально реализована некая очень целостная модель – модель возвращения, второго пришествия.
Все очень просто. Он обещал прийти еще раз и велел готовиться, ждать. И вот Он пришел – сейчас. Просто взял и пришел. Во‐первых, потому, что есть еще среди нас те, кто молит Его об этом. Ну а во‐вторых, просто потому, что… соскучился. Помните, когда вымокший до нитки, озлобившийся Иван начинает кричать: зачем Он пришел, зачем? Ведь им так было хорошо – с мамой, бабушкой! И тогда отец тихо отвечает: “Ваша мать просила… И я сам хотел… вас видеть”. Если тогда в Галилее и прочих святых местах проповедовал некий Мессия, окруженный толпами уверовавших и исцеленных, то теперь все иначе. Он пришел очень “адресно”, интимно, вот в эту одинокую семью, к двум пацанам, которым так всегда недоставало отца. Он и пришел как Отец, а не пророк. Пришел к тем, кто больше всего в Нем нуждался. Вне зависимости от того, ставили или нет перед собой такую задачу создатели фильма, но в столь неожиданном сюжетном ходе очень точно воплотился сам дух Евангелия, его основная идея – личного контакта с Богом и, отмечу сразу, идея индивидуального, особого пути к Нему каждого. Евангелие ведь в том, что путь к Богу – одинокий путь, который никто не может пройти за тебя, а только ступая параллельно своей одинокой тропой. Впрочем, это странное одиночество, ибо рядом с тобой всегда будет Он.
Здесь, пожалуй, стоит вернуться непосредственно к сюжету фильма и еще раз осознать, почему Он пришел именно так – в потертых джинсах, с модной нынче трехдневной щетиной. Даже не пришел, а приехал на собственном авто. Звонит по телефону, демонстрирует опыт бывалого любителя турпоходов, знает, как просмолить лодку (ну, этому, допустим, Он еще в Иудее обучился), уверенно чинит лодочный мотор… Что такое насочиняли Звягинцев и К°? А вы как бы хотели? Или образ Христа навсегда сросся с человеком в просторном балахоне, сандалиях на босу ногу, превращающим воду в вино и пр.? Знаете, вообще-то Богу все равно, в каких покровах нам являться. Он пребывает в Вечности. Это мы – во времени, нам необходимы адекватные современности внешние формы. Иначе сойдешь разве что за шута или голливудское диво.
Так вот – Он пришел. А его дети в этот момент занимаются самым важным общечеловеческим делом: выясняют, кто из них “козел и трус”, а кто – главный. Словом, как всегда, пытаются “отделить агнцев от козлищ”, забывая, конечно, что это совсем не их прерогатива и что “не судите и не судимы будете”. Мальчишки прыгают с вышки, потому что кто-то один сказал, что не прыгать нельзя, ибо иначе, повторяю, “ты – козел и трус”. И точка. Вышка достаточно высокая. Прыгать с нее небезопасно, а главное, совершенно бессмысленно. Но никому даже в голову не приходит, что тот, кто ради самоутверждения спровоцировал подобное соревнование, по меньшей мере не бескорыстен, а те, кто, как марионетки, сигают вниз, просто дурачки и трусы. Вдвойне трусы, потому что не могут противостоять социальному прессингу, его условным, часто смехотворным установкам. Впрочем, в эпизоде с вышкой все сложнее. Чем, в сущности, занята эта ребятня? Искушает свою судьбу. А мы помним, что сказал Иисус перенесшему Его из пустыни на крыло храма в Иерусалиме: “Не искушай Господа Бога Своего”. Именно Его любовь “проверяют” безжалостные друг к другу подростки (или все мы, так и остающиеся в массе своей тинейджерами?), ибо никак не состязание в гордыне было нам заповедано, а любовь – к Создателю и ближнему своему. Ситуация с вышкой, как ружье в чеховской пьесе, еще обязательно аукнется, актуализируется в конце фильма.
Итак, все дружно посыпались вниз. Все, кроме Ивана, который так и не решается ни прыгнуть, ни спуститься. По лестнице – нельзя, потому что потом заклюют сверстники. Ну а прыгнуть… Знаете, тут не так все просто. Боится? Конечно, боится. Но, возможно, и что-то другое, самому ему до конца неясное, останавливает. Он почему-то не может – как все, хотя и хочет этого. Кстати, не забывайте, что именно Иоанн был любимым учеником Христа, а не Андрей. И в “Возвращении” подспудно ощущается, что младшего как будто любят больше: больше прощают, терпят его истерики, злобные выходки и страдают, мучительно страдают от его агрессии и непонимания.
Прокрутим пленку назад. Иван стоит на вышке. Уже вечер. Ветер. Он страшно продрог. Наконец приходит спасение. “Мама, я не могу. Они будут называть меня трусом!” – “А мы никому не скажем. А ты прыгнешь, когда сможешь”. Мать не может не пожалеть, в этой жалости она готова идти на компромисс. И правильно делает. Но… Как точнее объяснить? Не то чтобы нельзя жалеть, однако, жалея, нельзя развращать ложью во спасение. Человек всегда должен знать, что прыгнуть все равно придется, и не раз (или, наоборот, не прыгнуть), но не для того, чтобы не стать “козлом”, а для того, чтобы остаться человеком. Кстати, я отнюдь не пытаюсь каждый момент фильма соотносить с Новым Заветом. Скажем, мать мальчиков – не богоматерь. Она – просто мать. Сами мальчики – не апостолы-ученики, а сыновья. “Возвращение” же, повторюсь, не есть адаптированный к нашему времени пересказ основных звеньев евангельского сюжета. Это совсем другая история. Он снова пришел. И Он не виноват, что ситуация опять дублируется, не может не дублироваться, ибо человеческая природа осталась неизменной.
