Бывали дни, когда Шми почти ненавидела его за то, что он есть, и себя — за то, что позволила ему родиться. Кто-то должен был быть его отцом — но Шми плохо помнила то время и не могла сказать с уверенностью, кто тогда занимался с ней сексом. Кто-то был, но это неважно, потому что его уже нет, ее сын никогда не узнает, кто его отец — обычное дело для детей рабынь. Ребенок принадлежит женщине, вот и все.
Она плохо помнила тот год. Кажется, она тогда бросила счет дней, погрузилась в темноту… а потом обнаружила, что внутри нее кто-то живет. Она пропустила срок, когда можно было избавиться от этой жизни, потом родила — словно в тумане, а опомнилась уже когда было поздно, когда неизвестно как получившееся существо уже улыбалось ей, сияло серо-голубыми глазами, и она не смогла отказаться от него.
Ребенок — это самое уязвимое место, и надсмотрщики с хозяевами хорошо это знали. Иногда Шми казалось, что она дошла до самого дна, что ничего хуже она уже не узнает — но всегда было что-то еще. Унижение, секс, боль. Покорность, уничтожающая те крохотные кусочки личности, которые Шми удавалось сохранять. То, чем была Шми, помещалось глубоко в ее разуме, и не могло проявлять себя вовне. Кто, кроме рабов, знает это полное, непреодолимое одиночество, заточение внутри собственного тела, которое принадлежит не тебе? Быть может, только параличные и калеки. Но они могут хотя бы общаться, как-то выражать себя, быть личностью не только внутри, но и для других. Для раба это — почти что смертный приговор.
Раньше она хотела всего лишь жить, но смерть не пугала ее, просто ей было безразлично. Теперь все изменилось. Где сокровище ваше — там и сердце. А ее сокровище больше невозможно было прятать в глубине разума, укрывая покорной плотью. Оно было все снаружи, оно было отдельно, со своими волей и разумом, и у него было имя.
Ей повезло — управитель Гардулы решил, что Шми годится в танцовщицы, хотя и видел, что она уже не юна. Танцовщиц содержали хорошо, и у них даже бывало свободное время. Сама Шми считала, что ей больше тридцати пяти, но еще нет сорока, и зеркало отражало морщинки в углах глаз и на лбу, и растяжки на все еще плоском животе, и набухающие вены на ногах. Однако эти признаки возраста ничего не значили ни для толстого равнодушного твилекка, ни для хатта и его свиты. Главное — она хорошо танцевала, ее учили много сотен узелков и черточек назад, и она сумела попасть в число любимых игрушек Гардулы, которых хатт никогда не дарил и не давал попользоваться своим прихлебателям.
Она ни с кем не заводила дружбы, молча исполняла приказания и спешила к Анакину. Все прочие — люди, гуманоиды, хатты, инсектоиды — были для нее лишь потенциальными источниками опасности, поэтому она незаметно, упорно и внимательно наблюдала за ними, подмечая мельчайшие детали и анализируя их. Среди рабов Гардулы Шми считали трехнутой, слегка не в себе, но не трогали и даже побаивались.
В отличие от матери, Анакин знал всех, и все знали его. Он умел вовремя появиться и вовремя спрятаться, он бегал с мелкими поручениями и солнечно улыбался. Кто-то из охранников подарил ему старый датапад, кто-то — универсальный ремнабор. Игрушками Анакина были сломанные, негодные вещи, и он упоенно чинил их. Это была его страсть — восстанавливать, делать целым.
Иногда она даже мечтала, что Анакин сможет избавиться от рабского датчика и вырваться отсюда. Иногда она видела сны о нем — где-то далеко, в сияющих мегаполисах, среди звезд, дождя и лесов, он делал разъятое целым и чинил сломанное. Тогда она улыбалась во сне и крепче обнимала своего сына, рожденного, чтобы восстановить этот мир.
Себя она в таких снах не видела никогда. Потому что знала, что умрет здесь, на Татуине, среди песка и ветра.
Альвхильд
Выигрыш
fandom Space Opera 2015
Когда Уотто ставил на синий, он не думал, что выиграет. И у кого? У самой Гардулы Хатт, которая крышевала рынок запчастей по всему западному полушарию Татуина. В отличие от Джаббы и Батары, Гардула не стремилась брать верх абсолютно во всем, она предпочитала выказывать щедрость и великодушие. А разумные существа любят щедрых и великодушных боссов, да, это факт давно известный. И ими потом легче манипулировать.
Да, но вот что делать с этой щедростью? Зачем инсектоиду, торговцу подержанной техникой, гуманоидная танцовщица? «Продам, — подумал Уотто. — Куда-нибудь подальше от Мос-Эспа продам, чтобы хозяйку не обидеть». В Мос-Айсли полно гуманоидов, какой-нибудь хомо с радостью купит себе наложницу. Решено. Тем временем управитель, старый жирный тви'лекк, подвел к Уотто человечку, до самых глаз укутанную в полупрозрачное покрывало. Под узорным синверским шелком было видно, что в одной руке она тащит объемную сумку, а в другой…
— Это что? — с ужасом спросил Уотто.
— Это?
— Да. Вот это что такое?
— Это ее детеныш, — сказал управитель. — Моя госпожа дарит тебе его на удачу.
Уотто от досады подпрыгнул и завис, работая крыльями. Это была распространенная среди пилотов и караванщиков примета — мол, если кто-то у тебя выигрывает, то надо ему дать что-то в подарок, чтобы его удача коснулась и тебя.
Детеныш, замотанный в серо-коричневые тряпки, цеплялся лапкой за руку в браслетах и исподлобья смотрел на Уотто серо-голубыми гляделками. Пристально так таращился, не моргал даже. Вроде уже сознательный, у хомо молодь медленнее растет, чем у тойдарианцев, но этот вроде уже сам ходит, должен сам жрать и что-то соображать. Сгодится хоть пыль вытирать и дверь в лавку открывать перед клиентами.
Вздохнув полным хоботком, Уотто приложил верхнюю лапу к груди и закивал головой. Тви'лекк кивнул в ответ и ушел, оставив Уотто наедине с нежданным приобретением.
— Иди за мной, — буркнул счастливый собственник на общем языке.
Приобретение оказалось… полезным. Танцовщица, оказывается, умела не только танцевать. Она умела чинить всякие мелочи, вести бухгалтерию, наводить порядок и знала не только общегалактический язык. Уотто приставил ее следить за лавкой в свое отсутствие и пригрозил, что прибьет ее детеныша, если тот будет шуметь и путаться под ногами. Уотто рассчитывал, что слух о его удаче разойдется, и в лавку будут заходить, чтобы поглазеть на его выигрыш — так-то хаттовских танцовщиц можно увидеть только издалека, закутанных в покрывала. Это в домах при хозяевах тви'лечки и человечки ходят в прозрачных разрезных юбках и узорных украшениях, которые закрывают их грудные выросты и клоаки между нижними конечностями. Уотто, к слову, всегда считал гуманоидов с их двумя клоаками странным капризом природы. Вот у инсектоидов клоака одна, и это удобно. Инсектоиды и одежду не носят, хитин — лучшая одежда на все сезоны. А у гуманоидов одежда танцовщиц привлекает самцов, на это Уотто и рассчитывал.
Но рабыня вместо блестящих штучек для привлечения самцов надела на себя длинное темное платье, как простая горожанка, волосы зачесала в гладкий пучок и сделала вид, что не понимает, чего от нее хочет Уотто. Ее детеныш куда-то забился, и Уотто вспомнил про него задним числом — а можно ведь было пригрозить, что если рабыня не будет слушаться приказов, то Уотто что-нибудь с ним сделает. Но как-то не сообразил.
Пока Уотто узнавал цены на рабов-гуманоидов и какой нынче на них спрос в Мос-Айсли, прошла декада. Он подсчитал выручку и удивился — в полтора раза больше, чем обычно, а ведь никаких особо выгодных сделок не было. Он посмотрел приходную книгу. Много мелких сделок. Очень много. На детали и агрегаты, которых он не помнил, а значит, их продала новая рабыня. Уотто пролистал папки датапада и увидел частично заполненный каталог запчастей с указаниями, где находится каждая учтенная деталь. Он сам этого точно не делал.
Подумав, Уотто влетел в первый склад и завис у двери. Танцовщица сидела среди коробок и что-то раскладывала в кучки.
— Что ты тут делаешь? — спросил Уотто.
