Превозмогая боль, Крысятник выпрямился. Ощущение было такое, что тазобедренную кость сверлит огромное сверло — этак неторопливо, тщательно, наматывая нервы и стараясь причинить побольше боли. Но стоило приподнять тяжёлое, скрюченное судорогой тело Мохи, как в плече будто взорвалась граната. С трудом Крысятник не выронил, а осторожно опустил обратно на грязевую перину окровавленное тело, он старался не потревожить пробитую голову, всё ещё кровящее тело…
— У-у, падла, га-ады! — прорычал Крысятник. В одиночку троих не утащить, а надо забрать и мешки с едой, и оружие, и труп Лошака… И не просто утащить, а добраться до входа в подземку там, за полной грязи ямой. Потому что, пока будут возвращаться, начнёт светать. А пересекать шоссе днём безнадёжно и без раненых. Ещё можно взять автомат и одиночными выстрелами снести всем раненым головы. Последним — себе. Но останутся автоматы, останутся трофейные фонари, останутся армейские сухпайки в трофейных же, местами заляпанных кровью вещмешках убитых забарьерцев. И те, кому положено по должности — выводы сделают. А время утекало, как вода между пальцев, и самое страшное — он не мог сказать, когда по их душу прилетят чистильщики. — Суки, ненави-ижу!!! Пак!
Он и сам не знал, зачем зовёт Вождя. Тот был в нескольких километрах отсюда, да ещё под землёй, а даром мыслеречи, увы, Крысятник не обладал. А Пак… Пак мог услышать отчаянный призыв, только если следил за ними с самого начала. И всё-таки звал… Наверное, оттого, что больше было надеяться не на что.
«Не ори так, — раздался в мозгу Крысятника спокойный голос. Так, и только так, говорил Вождь, и не было случая, когда он повышал голос — разве что на пленного. Казалось, не словами даже, а своим тоном Вождь убеждает: «Не волнуйся, ничего страшного. Сейчас придумаем, что делать». — Думай, как я — и я тебя услышу. Что у вас там, Крысятник?»
«Этот… Летучий гад атаковал! — Крысятнику ещё никогда не доводилось так говорить — не размыкая губ и не произнося, вроде бы, ни звука. Но получалось ведь, получалось, и уже от этого было легче! — Я ранен, Лошака наповал, остальные — не ходячие. Через десять минут они…»
«Понял. Сейчас посмотрю… Так, парни, гравилёт вылетел, у вас пять минут, не больше. Сейчас я вам помогу. Крысятник, Мастыря, соберитесь!»
— Кто говорит со мной? — точно так же, как миг назад сам Крысятник, спросил Мастыря. — Вождь?!
«Пак. Спокойно, Мастыря. Слушайте меня, оба! Сейчас вам станет легче. Гораздо легче. На время. Через три часа вы должны быть под землёй, и вам следует оторваться от погони, потому что потом вы будете беспомощны. Скорее всего, потеряете сознание. Крысятник, проводи их до подземки, а потом вместе с Мастырей двигайтесь к Кольцевой. Мне кровь из носу нужно видеть эту местность вашими глазами. К вечеру за вами придут».
Крысятник чуть не застонал вслух. Только что он едва мог ходить сам — налегке! И вот теперь предстоит ещё идти аж к Кольцевой, а это ещё километра три, не меньше. Возможно, и воевать… С осколками, засевшими в плече и бедре? Да он сам свалится, ещё до боя… Неужто Вождь над ними смеётся?
В следующий миг кровь неистово забурлила в жилах. Казалось, вместо крови по ним потёк жидкий огонь. Только огонь этот не сжигал, не лишал жизни, а придавал сил, он властно оттеснял боль, делая невозможное — посильным. Даже кровь из оставленных осколками ран почти перестала сочиться. Совершенно не чувствуя боли, Крысятник легко, как до удара «Нергала», выпрямился, повесил на плечо автомат, взял на руки Моху — и отрывисто скомандовал:
— Бери Лошака и остальное. За мной шагом марш! — и Мастыря повиновался с ходу, без малейшего недовольства. Он тоже был поражён отсутствием боли и слабости. Если прежде он и не верил в то, что Вождь Пак поможет, теперь от сомнений не осталось и следа. Даже то, что под тяжестью раненого ного-ласты проваливались в грязь, уже не пугало.
Никогда прежде Мастыря и Крысятник так не надрывались. Казалось, сейчас, не выдержав напряжения, жилы порвутся, а кости, подрубленные крохотными кусочками раскалённого металла, переломятся с сухим, мёртвым треском, и из многочисленных ран только кровь брызнет. Но этого не происходило. Каждый раз в самый последний момент находились силы, чтобы выдрать увязшую в грязи по колено ногу — и сделать ещё шаг. И ещё, и ещё. И при этом тащить грязный, пробитый осколками вещмешок с трофейными сухпайками, автомат и бесчувственное тело Мохи. Лошак и всё остальное достались напарнику. Мастыря тоже обливался потом, невидимый в предрассветной мгле, от него валил пар — но раненый, который только что едва мог передвигаться сам, уверенно тащил не меньший груз. Боль… Боль была, и ещё какая. Но, странным образом, она только прибавляла сил и злости.
— Уфф, дошли! Опускаем, только осторожно, — скомандовал Крысятник, когда ведущая во тьму растрескавшаяся лестница осталась позади. Осталась позади чёрная, грязная станция. Здесь, в лабиринте служебных помещений, раненых вряд ли удалось бы найти погоне. Они и сами-то ориентировались в царстве тьмы оттого, что Пак постоянно держал в их головах что-то вроде схемы, на которой яркой точкой выделялось их местоположение.
Раненные — неотличимые от убитых, даже окоченевшие, как настоящие трупы и уже порядком остывшие — легли на сохранившийся в подземной сухости казённый стол. Мэтхен, а скорее, его знакомые-учёные наверняка бы объяснили, что всему виной постоянные, не менявшиеся веками температура и влажность, отсутствие солнечного света и ветра. Здесь всё сохранилось, как было до Зоны — казённого вида, обшарпанный телефонный аппарат, какие-то бумаги, органайзер с давно засохшими ручками и вполне ещё пригодными для письма карандашами, все эти реквизиты прошлого были бесцеремонно отправлены на пол — зато раненых было куда положить. Не пуховая перина, но по сравнению с липким от слизи ледяным полом тоннеля… Или по сравнению с поверхностью, где лежать бы пришлось под ядовитым дождём…
— Раненых карауль, а я пошёл. Все магазины от автомата, кроме одного — мне.
Когда он выбрался наружу, было раннее утро, спасительная тьма истаивала, а западный ветер, дувший из относительно чистых областей Подкуполья, вообще не обещал ничего хорошего. «Если видимость будет метров двадцать, — подумал Крысятник. Странно — ещё оставались силы не только идти. — Соваться на дорогу — безумие». И всё-таки это приказ, отданный Вождём. Тот, какой нельзя не исполнить, даже если придётся в муках умереть.
Небо плакало мутным дождём, пронизывающий ветер знобил. Свинцовое небо, покрытые слоем чёрной слизи склоны распадка, зловонный бурый ручей на дне, какие-то развалины за рекой — всё наводило смертную тоску. Не поднимало настроение ощущение одиночества и беззащитности. Тут они как на ладони — любой патруль на вертолёте или гравилёте может засечь даже сквозь смог, как тот «Нергал», и тогда хватит одной ракеты. Здесь уже не Москва с её бесконечными кварталами развалин, где не сложно уйти от погони. Лес был совсем редким, корявые деревца поднимались метра на три… Листвы у деревьев-мутантов почти не было, если б не смог, он был бы как на ладони. Порой попадались остатки городских кварталов, и вроде бы они могли послужить укрытием… Ну, начать с того, что самые высокие из них были в метр высотой, тут давно никто не жил. Чистильщики в данном случае ни при чём.
Крысятник вздохнул. Последний раз он тут был задолго до этой войны, когда с небес не грозила смерть, а по улицам не ездили неуязвимые патрули чужаков. Почему-то вызывало ярость именно это обстоятельство. Надо же! Ещё недавно он и подумать не мог, что станет воспринимать эти развалины как свои. Это было новое, и потому трудноописуемое чувство. Чужие танки и вертолёты, по-хозяйски уверенно ездящие по улицам захваченного города, оскорбляли, как… как роющийся в твоём добре, по-хозяйски ощупывающий грудь жены вооружённый чужак. Может быть, это чувство направлял и усиливал, добавлял в него сознательности Пак. Но зародилось оно задолго до появления нового Вождя. Как раз в день, когда после побоища выбрался поискать что-то ценное на главную площадь. Да-да, туда, к Колонне, на которой, оказывается, пряталась в смоге огромная бронзовая голова. Помнится, широкая площадь, сплошь покрытая растерзанными трупами, и серый ковёр крыс раз и навсегда лишили наивности. Чужаки — зло. Худшее, чем ползущие с Востока чудовища. С этим Злом с большой буквы нельзя договориться, хотя, вроде бы, и разум есть, и речь членораздельная — хоть и другой язык. Его можно только уничтожать.
Кольцевая показалась не сразу. Заросли низких кривых деревьев, сплетшихся ветвями в сплошной ковёр, сменились такими же уродливыми кустами, а они — мутантской осокой в дренажной канаве. В бесконечном буреломе ветвей неуютно свистел ветер. Больше не было ни звука — да и что делать тут, где уже много лет никто не жил, чистильщикам?
