Марвен вздохнула, ничего не ответила, и видно было, что слова Хаэрона совсем ее не успокоили. Он посидел еще некоторое время, поцеловал ее в щеку и, подойдя к окну, молвил:
— А на небе уже первая звезда выступила. Очень тихий, красивый закат; посмотри, какое бирюзовое облако плывет — точно река небесная, точно сны…
В это время раздался отдаленный раскат грома — где-то на пределе слышимости, он не умолкал ни на мгновенье, перекатывался с одной стороны неба в другую; и слышалось в нем бессчетное множество грубых, хохочущих голосов…
Было нечто неестественное в тихой беспечности этого вечера; в этой бирюзовой, плавно текущей, предвещающей счастливый день, облачной реке, и в этом беспрерывном, перекатистом, громовом хохоте.
Глава 3
Праздник в Нуменоре
Тот орел, которого ранним утром видели Фалко и Эллиор в Холмищах, а в более поздний час, с вершины мэллорна, Барахир и Эллинэль — летел Нуменор.
Под его белыми крыльями (каждое из которых в размахе было тридцати метров) — еще простиралось Среднеземье. Так Холмищи он видел собранием маленьких, зеленых скульптур; но с севера к этим изваяниям неумолимо подползала черная змея — вражья армия. Над Серыми горами он взмыл выше, и Среднеземье раскрылось пред его очами от холодных северных хребтов за которыми лежали бескрайние ледяные поля, и до тех краев, где Андуин впадал в море. Серые горы протянулись чрез Среднеземье могучим поясом, и сколько же было там вершин увенчанных вечными снегами, грозных и величественных склонов; тайных тропок, бездонных пропастей!
Видел он и те черные, облачные горы, которые густились на севере; чувствовал, что могучая воля сдерживает их, но вот, куда они должны были нанести удар — даже и он не видал. Вот проплыл под его крылами мэллорн…
Дальше-дальше стремился орел Манвэ. Темнились черные просторы лесов, путь сквозь которые для пешего занял бы многие дни, а то и недели. Там, среди лесов этих, темнели человеческие крепости — редкие, одинокие; наполненные суеверным страхом пред окружающим миром.
А вот и Синие горы, последняя стена огораживающая Среднеземье остались позади, и распахнулось синее, увитое барашками волн да белыми стягами парусов, веющее раздольным ветром Море.
Еще несколько минут стремительного полета и вот показался высокий каменный берег, о который хлестали с беспрерывным грохотом, вздымали серебристую кисею брызг, волны. В одном месте скалы расступились и там, в бухте, похожей на Луну, красовалась небольшая, жемчужного цвета крепость.
Это был восточный берег Нуменора, земли дарованной людям Валарами, но и здесь не остановился орел Манвэ, ибо цель его была дальше. Под крыльями появились дышащие волнами, густые, высокие поля — золотые лепестки элленора мириадами Солнц тянулись к покрытому величественными облаками лазурному небу; были на тех полях и цветы белые, словно облака, и лазурные, словно колодцы в протекающее под Нуменором небо.
Отражая красу небес, зеркальной гладью двигались реки, кой-где плавно изгибались на уступах; то тут, тот там, поднимались древесные рощи. Плавно вытягивались алмазного цвета дороги, вставали на их протяжности небольшие, уютные, словно дремлющие селения. Ну а впереди белела, показавшаяся бы сначала еще одним облаком, вершина Менельтармы — Столпа Небес. Широкие каменные склоны распахивались на многие версты, и служили ложем шелковистым облакам — размеры горы поражали, и на свете была только одна гора большая — Белая гора в Валиноре, где установил свой трон Манвэ.
Эти склоны хранили под западными своими стопами град Арменелос, к которому и стремился орел.
Древний центр Арменелоса еще лежал в синеватой дымке отбрасываемой склонами, но молодые предместья уже освещенные Солнцем сияли могучей сферой радужных красок, хотя были там цвета в основном — синий, белый, солнечного злата, да еще того цвета, которыми ласкает наши очи лес в апреле, когда пробуждаются листья.
Ах, Арменелос! Город столь же прекрасный, как и окружавшие его, созданные Валарами земли. Теперь уже не строят таких городов…
Орел летел к центральной части города, где, окруженный течением вырывающейся из недр Менельтармы реки, цвел древний парк, а в центре его — увитый десятками, а то и сотнями красочных башенок, и лесенками, и переходами, как чудесное древо, рос к небесам дворец Нуменорских королей, который, хоть и перевалило ему уже за тысячу лет, выглядел столь младым, будто он только что расцвел. Среди башенок, на которых трепетали Нуменорские знамена (белый парус устремленный к яркой серебристой звезде), плавно перелетел он в центральный, внутренний двор.
Белокрылый посланец Манвэ уселся возле фонтана, созданного из единого алмаза, и изображавшего владыку вод Ульмо; который, сидя в своей колеснице, правил дельфинами. Странным казалось, что они застыли, что они, изваянные как живые, не двигаются. Из приоткрытых ртов дельфинов били родниковые струи, и с прохладным звоном падали в бассейн, по краям которого сидели, устремлялись в небо, или выгибали шеи мраморные лебеди.
Орел Манвэ прильнул к одной из струй, как требовал то древний обычай (каждый гость дворца должен был испить из фонтана, который заложил первый из Нуменорских королей Тар-Миниатар).
Из под колонн, где в прохладных тенях тянулись таящие какие-то дивные красоты галереи, к орлу уже шли люди, а впереди всех человек, который, даже не будь на нем легкой златистой короны — и был бы он во рванье — все равно выглядел бы властелином Нуменора — в каждом движении этого, почти двухметрового человека, такая была сила душевная, что, казалось, выпусти из этого тела дух, и он обхватит могучим сиянием всю эту землю.
Тар-Минастир — двенадцатый правитель Нуменора, или, как его звали «Корабел» — гордый и мудрый правитель, протянул в знак приветствия навстречу орлу могучие руки, и громогласно молвил:
— Приветствую тебя, слуга Манвэ!
* * *
Еще до того, как могучий голос Тар-Минастира пронесся по внутреннему двору — один юный нуменорец был разбужен мягким шелестом крыл пропевших в воздухе. Он проснулся сразу: широко распахнул темные свои глаза, устремил их навстречу картине, которая растянулась по высокому потолку — лебединая стая летящая среди златистых облаков. У юноши было длинное лицо, высокий орлиный нос, густые черные брови, и тоже густые, темно-каштановые волосы. Когда он спал, лицо его было предельно напряженным, подрагивающим — как только распахнул глаза, так и залилось оно сильным страстным светом.
Юношу звали Альфонсо, и был он сыном адмирала Нуменорского флота — доблестного Рэроса.
Он положил узкую, с очень длинными пальцами ладонь себе на лоб, немного поморщился, раздумчивым глуховатым голосом произнес:
— Что за дурной сон сегодня привиделся, право, даже и не знаю…
Ему редко снились дурные сны (как и всякому нуменорцу) — ну, а если уж и снились — он старался побыстрее про них забыть; да и зачем, право, их вспоминать. Но этот сон он не хотел выпускать — было там, среди непонятного и мрачного, что-то очень важное. Сон еще витал где-то рядом, за него можно было ухватится. Альфонсо показалось, что златистые облака, средь которых летели лебеди, как-то потемнели, заклубились — да, да — вот оно!
Виденье из сна: черные облака, с кровавыми жилами, и нет ни земли, ни неба — только серый туман, между этими исполинами. А еще трещал гром, не вольно, а как пленник в клети.
Все ближе, ближе они — вот взметнулся огненный буран, от которого заболели у Альфонсо глаза. С мукой летел он все дальше, и где-то на грани сознания ужасался: «Да что ж это за сон то такой? Да разве ж бывают такие?..»
Вот огромный, должно быть с целый мир, ревущий, выбрасывающий огнистые, многометровые гейзеры водоворот; он помнил, как его стремительно затягивало туда, как он отчаянно пытался вырваться, но его усилия были ничтожны. Потом — черный провал, какая-то бездна, не ведавшая от сотворения мира ни лучинки света, ни ясного слова.
Вот увидел он длинные и прямые, златистые волосы, подул ветер несущий запахи трав, запели птицы; зазвенел ручей, а вот и голос девичий — она с великой страстью вещала ему что-то и дрожь пробивала Альфонсо от этого гласа (хотя слов он и не понимал)…
Слова, слова — юноше почти удалось понять их — и что-то гораздо более страшное, чем огненный водоворот, и темная бездна было в них, но… тут раздался глас Тир-Минастира: «-Приветствую тебя, слуга Манвэ!» — и видение, распалось в туманные стяги.
Несколько мгновений он еще испытывал раздраженье от того, однако, немного погодя, это прошло — ведь, сон то уже и не казался ему столь значимым….
Вот он потянулся, быстро вскочил, стремительно одел темные брюки, темную шелковую рубаху, коричневый жакет — Альфонсо предпочитал всем иным цветам темный — ведь, по его мнению, темный был самый сосредоточенным, творческим светом.
