Она, будто прочитав его мысли, опустила голову, извиняясь.
— Прощения, отец. Это было грубо с моей стороны. Ты имеешь право, по крайней мере, знать своего сокамерника по имени. Я — Тереза дю Шен.
Намек на браваду в голосе аристократки. Это имя было ему известно, признал он, несколько шокированный неожиданностью.
— Герцогиня дю Шен?
Он услышал намек на черный юмор в ее ответе.
— Я думаю, ты слышал имя. Весь Париж его знает.
Весь Париж? Все во Франции. Герцогиня дю Шен была известна легкомыслием, безнравственностью, распущенностью. И все-таки она пребывала в тени своего мужа — распутника, картежника, жестокого деспота.
Дю Шены, как многие самовлюбленные, злосчастные аристократы, служили для простого народа удобным оправданием эксцессов террора.
— Я слышал о тебе, — сказал он и осторожно продолжил: — Я не знал, что тебя схватили.
Герцогиня начала медленно прохаживаться по узкой, тесной камере, заставляя его сдвигаться с ее пути. Казалось, она совершенно не сознавала, что причиняет ему некоторое неудобство. Он допускал — ей просто никогда не приходило в голову, что кто-то может не уступить дорогу.
— Я был взята у дома подруги, — сказала она рассеянно. — На следующий день после того, как мой муж отправился на гильотину.
Он увидел, что она отвернулась, хотя и не смог прочитать выражение ее лица в сумраке.
— Я сожалею, — сказал Дарий. Она остановилась, протянула одну руку вперед, чтобы прикоснуться к грязной плесени, покрывавшей каменные стены, и брезгливо вытерла пальцы о бесценный шелк своего платья.
— Ты? — Она, кажется, слегка удивилась. — Не понимаю, почему. Сама я считаю это чем-то вроде одолжения. Оно спасло меня от затруднения найти способ убить его.
Это было сказано с чувством гордости, со стальной бравадой женщины, привыкшей к осуждению общественного мнения. Дарий склонил голову и промолчал. Мысленно он стал читать молитву за упокой души герцога дю Шен. Ему показалось, что никакой человек никогда не нуждался в молитве больше.
— Священник, — сказала герцогиня. Это был комментарий, сделанный печально и про себя, но ей явно было наплевать, что Дарий невольно услышал его. — Низкий юмор сброда никогда не перестает удивлять.
— Возможно, они подумали, что ты захочешь утешения от церкви. — Он не мог устоять перед соблазном добавить каплю сарказма; она повернулась к нему — темный призрак среди полутьмы, и он почувствовал ее желание дать бой.
— Утешение от церкви! — засмеялась она. Это был чистый, пронзительный звук ярости, а под ним — колышущаяся пучина страха. — Последние двадцать лет я множество раз искала утешения, отец, но не у священника. Если это, конечно, то, чего они хотели. Ситуация неловкая скорее для тебя, чем для меня — да, это уместно. Благочестивый отец Дарий, запертый с пресловутой шлюхой-герцогиней…
— Пожалуйста… — отозвался он. Она оборвала его возражение резким взмахом руки.
— Возможно, они надеялись, что я погублю тебя. Это было бы успехом, не так ли? Что-то вроде увести в ад с собой, как последний трофей… — она внезапно остановилась. Дарий был застигнут врасплох мгновенно возникшим в ней напряжением. — Ты слышишь это?
Что бы она ни услышала, оно было затеряно в других шумах тюрьмы — плаче, далеких криках, просьбах, молитвах. И еще за всеми этими голосами Дарий однозначно чувствовал одиночество во тьме.
— Там, — сказала герцогиня. Ее голос, только что звучный и сильный, внезапно сломался. — Девочка.
Невозможно было отличить один голос от другого. Дарий нахмурился и подошел ближе, когда герцогиня прижалась к двери: руки раскинуты, лицо прижато к дереву.
— Я слышу ее, — прошептала она. — Ах, моя маленькая. Будь храброй.
Дарий коснулся ее руки. Герцогиня сделала глубокий вдох, но с места не сдвинулась.
— Это моя дочь, видите ли, — сказала она. — Мари-Тереза. Ей всего шестнадцать лет.
Он позволил себе успокаивающе коснуться ее плеча. И почувствовал, что она содрогается от немого рыдания.
— Все будет хорошо, — пробормотала герцогиня, как детскую молитву. — Все будет хорошо, все будет хорошо.
Они стояли так очень долго, затерянные во тьме, прислушиваясь к слабому плачу обреченных.
* * *
— Скажи мне, — сказала она позже, вырвав Дария из полусна, в котором он пребывал, сидя в углу, — почему ты стал священником?
Дарий провел тысячу лет, размышляя над этим вопросом; у него была тысяча ответов, но среди них не оказалось двух согласных между собой. Он вспомнил отчаяние и мучения войны, вечную борьбу человека против человека; это было причиной. Он не мог рассказать ей о битвах между Бессмертными. Не мог поведать, как давным-давно отсек мечом голову святого человека у ворот Парижа, и замечательный, несущий любовь Квикенинг обратил его, как Савла на дороге в Тарс.
— Я считаю, что все люди нуждаются в прощении, — сказал он.
— И ты думаешь, что достоин раздавать его.
Дарий улыбнулся, пусть даже она не могла видеть этого в темноте.
— Нет, дитя мое, если и есть полное сосредоточение благодати, я далек от него. Но это не пригодность священника, который предлагает прощение. Это милость Бога.
— Бог, — сказала она ледяным тоном, — имеет, что возразить на это. И не называй меня ребенком. Ты хоть знаешь, сколько мне лет, отец?
«До смешного молодая», — подумал он, но вслух пробормотал:
— Я бы не смог угадать.
Она рассмеялась резко:
— Я все же сделаю из тебя льстеца. В августе мне исполнилось тридцать пять. Пожилая женщина. Достаточно стара, чтобы стать бабушкой, если…
Она замолчала. Дарий, борясь со сном, спросил:
— Твоя дочь — твой единственный ребенок?
Голос герцогини помрачнел.
— Нет. Есть сын. Филипп. Сын своего отца.
— Твой тоже, конечно. — Дарий намеревался утешить, но сразу почувствовал, что сказал не то. Герцогиня нервно рванула кружево своей юбки.
— Я никогда не выведу пятно отсюда, — сказала она.
— Он умер? Твой сын?
— Умер? — произнесла герцогиня удивленно, как если бы она обдумывала это. — Он был со своим отцом. Они были казнены вместе. Цвет дю Шенов отхватили под корень.
Беспечность в ее голосе была пугающей. В этой женщине присутствовали такие непостижимые крайности и такая боль — Дарий оказался сбит с толку. Он давно не встречал кого-нибудь столь непостижимого. «Возможно, она так сложна, как Митос», — подумал он.
И так же взыскательна к себе самой.
— Я буду молиться с тобой за их души, если хочешь. — Он предложил это мягко, намереваясь возвести мост над стеной ярости и презрения. Она отразила благонамеренный приступ.
— Непременно молись. Если ты склонен к этому, то на коленях пробей спасительный тоннель сквозь камень. Я сейчас буду спать. — Она нервно перебила себя, воскликнув: — Это невозможно! Там нет подушки? Нет одеяла?
— Боюсь, нет, — пробормотал Дарий. Он не знал, раздражает его это или забавляет. — Спи спокойно.
Она прислонила голову к стене и испустила глубокий, обиженный вздох.
— Ты можешь звать меня Терезой, — сказала она. — Кажется, у нас получится стать хорошими друзьями, уважаемый священник. Разбуди меня, когда они подадут завтрак.
Ему не хватило духу сказать ей, что это маловероятно. Их тюремщики не потратятся даже на заплесневелый хлеб.
* * *
Он проснулся в темноте, задыхаясь от нее, погребенный под ней. Когда он открыл рот, чтобы закричать, тьма вторглась в него, словно засунула руку ему в горло.
Он не был уверен, что сможет издать хоть какой-нибудь звук, но вдруг прохладная рука скользнула по его лицу и прижалась ко лбу.
— Отец. — Пренебрежение герцогини несколько смягчилось с наступлением темноты. — Проснись. Ты бредишь.
Нет, это был не бред. Это было хуже, чем любой бред. Он судорожно вдохнул, не смог выдохнуть, потерял контроль, его легкие слиплись от ночной влаги.
— Отец! — Ее голос стал более похожим на тот, что звучал накануне. — Прекрати!
