* * *
Добравшись до города, Митос вызвал такси, чтобы поехать на вокзал. Ни с Дунканом, ни с Кассандрой он в ближайшее время не собирался видеться.
Не смотря на довольно легкий тон недавней беседы с Дунканом, у Митоса было впечатление, будто тот пытается разглядеть на нем не то копыта с рогами, не то крылья с нимбом, а и то и все вместе. Очевидно, Дункан не мог решить, как теперь относиться к другу — все-таки другу — чья биография оказалась куда насыщеннее, чем Дункану представлялось. А что до Кассандры — тут тоже не все просто. Эта ночь, проведенная ими вместе, была не началом, но завершением долгой истории с обманутыми надеждами, ненавистью, любовью, смертью, жаждой мести… Но кто они теперь друг другу? Начать с чистого листа все равно не удастся, слишком многое их связывало в прошлом. И не скажешь же: «Давай останемся друзьями», не тот случай. Может быть, она еще раз попытается его убить. Может, сумеет простить. А может…
Как бы то ни было, Митос знал, что скучать ему не придется. А еще было у него неожиданно ясное предчувствие, что теперь все должно наладиться. Со временем, конечно.
Тень Всадников, сопровождавшая его многие столетия, постепенно рассеивалась.
Жюли Фортюн
(Julie Fortune)
Вопрос веры
Вот, хотя иду я через долину
Ураган ненависти на Гревской площади был хорошо знаком Дарию. В 32 году до н. э. он посещал цирки Рима и видел толпы требующих крови. Те ли древние лица, эти ли, 1794 года — единственная разница заключалась в том, что Рим в те времена был красив, а этот Париж отталкивал убожеством. Дарий крепко держался за деревянную перекладину повозки [3], медленно катившейся навстречу гильотине, чьи неясные контуры увеличивались, и пытался привести свой ум в порядок.
Вот, хотя иду я через долину смертной тени
Теплый плевок попал ему на щеку. Ребенок, плюнувший в него, ухмыльнулся обворожительной улыбкой уличного мальчишки с абсолютно холодными глазами. Другой юный революционер с гордостью сжимал в руках игрушечную гильотину и работал лезвием, издевательски глядя на Дария.
Вот, хотя иду я через долину смертной тени, не убоюсь я
Повозка со скрипом остановилась. Дарий с трудом сглотнул и отпустил перекладину; его пальцы болели от напряжения. Рядом с ним пожилая женщина, явно из аристократов, плакала, ее седые волосы разметались по лицу, всё достоинство исчезло. Он бы обнял ее, чтобы поддержать, но их запястья были закованы в цепи.
Он находился в задней части повозки и видел, как разомкнули браслеты и увели первого из заключенных — Эмиля Дюльсени, репетитора детей виконта дю Мон. Дюльсени кричал о своей невиновности, а огромная толпа, собравшаяся на казнь, издевалась и смеялась. Когда солнце поднялось позади гильотины, словно немигающий кровавый глаз, мужчина был пристегнут к месту своей смерти.
Дарий заставил себя смотреть, как падает лезвие, край которого, поймав солнечный свет, блеснул мрачной красотой. Громкий удар. Кровь фонтаном взлетела над толпой, радуя тех, кто занял лучшие места.
Отрубленная голова скатилась в поджидающую корзину. Одобрительный гул был подобен рыку гигантского зверя.
Бог их простит. Дарий перекрестился, как смог, и попытался сложить молитву за душу человеческую. Он надеялся, что смертные казни будут проводиться, по крайней мере, с сохранением некоторой меры достоинства, но с людьми поступали, как с животными на бойне — и хуже. Нет мира здесь. Бог отвернулся.
…смертной тени, не убоюсь я
Он услышал, как толпа, окружившая повозку, скандирует слово, что прогнало озноб по его спине, — речитатив, который звучал все сильнее и возрастал подобно океанской волне.
Кюре. Кюре. Кюре. Кюре.
Солдаты, всегда чувствительные к настроениям толпы, отодвинули в сторону других обреченных и подошли к нему. Он стоял неподвижно, пока с его запястий снимали цепи. Они избегали встретиться с ним взглядами, но не от затруднений с совестью, а из простого равнодушия. Один из них вытолкнул его из повозки настолько сильно, что Дарий споткнулся на неровном булыжнике и упал на одно колено, разбив его до крови.
Он ощутил глубоко скрытое в давящем смятении момента присутствие поблизости другого Бессмертного. В обычное время он бы обеспокоился, но сейчас угроза от одного человека казалась незначительной, когда так многие требовали его смерти. По крайней мере, его смерть не останется незамеченной.
Его внимание было сосредоточено на необходимости подняться, и ему была протянута рука помощи. Он взял ее, посмотрел в чумазое лицо в обрамлении спутанных сальных волос, прикрытых видавшей виды шляпой с трехцветной революционной кокардой. Лицо друга.
Глаза Митоса были полны ярости и страдания. Он сказал, как обычно экономя слова:
— Я вытащу тебя отсюда.
— Нет, — выпалил Дарий в ужасе. Достаточно плохо, что один из них сегодня умрет, но оба? Они дружили много лет. Он не мог допустить такого конца. — Нет! Ничего не делай. Ради Бога, спаси себя. По крайней мере, ты получишь Квикенинг, не все будет потеряно.
Митос вздрогнул от этого предложения. Он бы ответил, но тюремщики грубо развернули Дария и заставили идти через злую, кричащую толпу к ступеням гильотины.
Он надеялся, что сможет увидеть Митоса со ступеней — лицо друга сколько-то поддержало бы его — но толпа поглотила того, как жертву живую, и видно было только мешанину чужих лиц и поднятых кулаков.
Дарий остановился на верхней ступени и посмотрел на верхушку машины смерти месье Антуана Луи. Машины для убоя бессмертных.
Вот, хотя иду я через долину смертной тени, не убоюсь я зла.
Он не сопротивлялся, когда его привязывали к узкой деревянной поперечине. Его шея неудобно лежала на деревянном выступе, и то, что это временно, было несерьезным утешением. Он посмотрел вниз и увидел голову предыдущей жертвы: они даже не побеспокоились опустошить корзину. Слезы все еще блестели на бледных щеках Эмиля Дюльсени.
— Последние слова? — равнодушно пробормотал палач. Его рука уже лежала на спусковом рычаге.
— Бог простит нас всех, — сказал Дарий и закрыл глаза.
Он услышал щелчок рычага.
* * *
Дарий выпрямился в темноте, задыхаясь, одна рука на горле, другая подсознательно вцепилась в бортик кровати. Да. Да, он был в своей постели, в безопасности настолько, насколько возможно священнику в Париже, распаленном кровью жертв.
Сон. Мой Бог.
Ему потребовалось несколько попыток, чтобы зажечь свечу возле кровати; когда ему удалось, он сел на краю своей узкой койки, уставившись на маленький огонек, жалея, что этот день прошел вне стен церкви Юлиана-Бедняка. Настали времена, когда ночи могли тянуться чересчур долго.
«Ты должен покинуть это место, — прошептал ему голос — голос его собственного страха. — Твой любимый Париж убьет тебя. Революция не любит священников».
Это был всего лишь сон. И еще: у него и раньше бывали сны такие же яркие, как этот.
Они слишком часто сбывались.
Дарий поднялся, натянул сутану поверх длинной ночной рубахи и тихо прошел из своих комнат в придел церкви. Он опустился на колени перед алтарем и склонил голову, и долго оставался в такой позе, погруженный не в молитву, но в мысли. Он, в некотором смысле, боялся молиться — сильным искушением было просить Бога отвратить смерть от его двери, а это был бы грех. Вместо этого он просил стойкости и сострадания, и поднялся на ноги, когда услышал скрип старого дерева — это открывалась входная дверь церкви.
