стало спокойным.
— Кто вы? — художник судорожно крестился, как в первую встречу с Родериком.
— Нет уж, Финдлей. Я и так слишком многое рассказал тебе. Большое знание идет рука об руку с большой бедой. И кто я таков, тебе знать ни к чему. Теперь я забираю портрет.
— Постойте, господин! — мастер схватил его за предплечье, — Боюсь, я уже лишил себя спокойного сна. Скажите мне, кто вы, и, клянусь, Это умрет вместе со мной.
— Не торопи ее раньше времени, живописец. Она и без того ходит рядом. Ты не узнаешь, кто я. Но, так и быть, я скажу тебе еще одну презабавную вещь, — Родерик вновь улыбнулся и вновь в его улыбке не было ничего веселого, — Ты уже нарисовал моего друга до того, как я пришел к тебе тридцать дней тому назад.
Кэссли подошел к большой картине около стены; сдернув с нее простыню, он коснулся ладонью костлявого лика четвертого всадника.
— Вот он, — произнес Родерик и стремительно, не оглядываясь, вышел из мастерской с портретом под мышкой.
Оторопевший мастер из Йорка стоял посреди комнаты не в силах взглянуть туда, где недавно лежала ладонь странного заказчика, он не мог даже перекреститься. А на следующий день шустрый слуга принес от сэра Родерика в лавку несколько увесистых и тугих кошельков…
…За окном стояла ночь. Ущербная луна едва освещала серую улицу. В комнате горел канделябр. Дрожание огоньков свечей рождало чудные движения тени, от чего могло показаться, что светловолосый путник в сером плаще улыбается или хочет что-то сказать. Славный воин, рыцарь и слуга Его королевского высочества «прекрасного» принца Чарли, правителя Альбы (еще молодого, храброго и трезвого), дворянин, сэр Родерик Кэссли из Шиннесс еще раз посмотрел в глаза своему молчаливому собеседнику. Потом он пододвинул к себе лист желтоватой бумаги, обмакнул в чернильницу перо и начал писать:
«В жизни проще и легче всего умирать и убивать»…
Он пробежал взглядом строку. Нет, изменять нечего, все именно так; перо снова задвигалось, оставляя витиеватый черный след.
«В жизни проще и легче всего умирать и убивать. Потому что никаких усилий не стоит перешагнуть границу света и тьмы, добра и зла, жизни и смерти.
Но жить и созидать, идти по светлой стороне вдоль черты, не переходя ее, безумно трудно. Еще труднее — только попытка вернуться из тьмы в свет. Шаг вперед — это лишь один шаг. Путь обратно — это целая жизнь или вереница жизней.
Postscriptum: Может ли быть найдено оправдание перешагнувшему черту? Может ли он получить прощение, если не господне, то хотя бы человеческое?»
Он поднял голову. Человек, знакомый до кончиков волос, развеваемых ветром степи, смотрел на Родерика ожидающе, оценивая написанное и то, что должно быть сказано. И Родерик заговорил, он сказал то, что не мог выпустить из себя вот уже очень давно. Он произнес это раз, а потом снова и снова.
— Прости. Прости меня.
Прости меня за то, что я стал слаб и разучился терпеть.
— Прости меня.
Прости меня за то, что я стал слаб и разуверился в твоих силах.
— Прости меня, Итер.
Прости меня за то, что я не сумел выдержать боль и перешел границу.
— Прости.
Прости меня за то, что я совершил грех, который никогда не совершил бы ни один из нас.
— Прости меня!
За то, что оставил тебя одного, прости меня, Итер.
— Прости!!
За то, что ушел, как последний трус, и бросил тебя, прости меня, Итер.
— Прости меня.
Прости меня за все и позволь… Позволь Же Мне Вернуться, Итер!!!
… Прости меня. Прости меня, Итер… Прости.
Его губы шевелились и только тому, изображенному на холсте, были понятны слова. [2]
О непонятной вещице, висевшей на шее Кроноса. Вот этой.
Лотарингия, 1477 год, поле близ Нанси
Карла, строптивца Карла нигде не было.
Он бранил себя за то, что позволил упустить из виду герцога, уводя свой отряд из-под удара атакующего противника.
Он спас своих воинов, а затем вернулся на поле уже проигранной битвы, где победители, упиваясь добытой викторией, занимались тем, что добивали поверженных бургундцев.
Его не смущало количество врагов, встающих у него на пути — его меч забирал жизни, давая ему продвигаться вперёд.
Он не знал, где искать Карла, поэтому спешил, опасаясь, что может не успеть.
Когда он обнаружил бургундского герцога у реки, было уже поздно: голова великого воина была расколота алебардой, на животе и пояснице виднелись следы от многочисленных ударов копий.
Всё было кончено — не для Карла Смелого. В первую очередь, для него самого.
Проклиная небеса, он отсалютовал другу и соратнику, развернулся и пошёл прочь.
Пробираясь к своему отряду, он убил ещё немало врагов. Теперь спешить было некуда, поэтому он мог слышать, как в тела его соперников входит сталь.
Мог видеть предсмертный ужас в их глазах.
Чувствовать, прикасаясь к их холодеющей плоти, как уходит из неё жизнь.
Он всегда остро ощущал присутствие смерти, когда проигрывал.
Он умирал всегда, когда проигрывал.
В последнее время он почти перестал чувствовать себя живым.
Пикардия, 1477 год, лагерь наёмников близ Амьена
Наёмники со дня на день ожидали, когда окончательно решится их судьба и они снимутся с лагеря, отправившись к месту дальнейшей службы. Дни их проходили в многочасовых тренировках, для предводителя наёмников важно было сохранить боевой дух солдат, чтобы затем с большей выгодой продать и себя, и их какому-нибудь королю или герцогу. Вместе с тем, он понимал, что его воинам требуется некоторое разнообразие во времяпрепровождении, поэтому смотрел сквозь пальцы на грабежи близлежащих деревень, похищение местных девушек и ночные оргии.
Одна из этих самых оргий только начиналась, когда вожак наёмников отложил в сторону рукопись, которую вот уже на протяжении нескольких месяцев тщетно пытался закончить. Самые последние строки пробудили в нём воспоминания, он вдруг понял, что и сегодня завершить труд многих бессонных ночей не удастся.
Самая большая радость для воина — это побеждать врагов, гнать их перед собой, отнимать их имущество, видеть, как плачут их близкие, ездить на их лошадях, сжимать в своих объятиях их дочерей и жен.
У него была эта радость — в те благословенные времена, когда под его началом был не отряд в сотню рыцарей, а всего лишь три человека.
Сейчас он мог с полной уверенностью утверждать,
