И таким сильным был этот его вопль, первый вопль за многие годы молчания, что даже вздрогнули растрескавшиеся стены, а из под купола вырвалось несколько маленьких облачков пыли, и упало несколько камешков. И тогда все очнулись, поспешили на помощь, но не только к нему, но и к иным, кто в этой помощи держался. Ведь сцена, разлетаясь железными обломками, и в агонии не могла взять жертв; и некоторых попросту раздавило, некоторые были покалечены — но они пока сидели в безмолвном оцепенении, все созерцали свет. В некоторых местах обрушились колонны, которые уже не были адскими деревьями, но только истерзанными падубами. Завалы стали разгребать, вытаскивать из под них раненных. Тогда же обнаружилось и самое жуткое — то, что заставило многих сомневающихся поверить, что кошмар действительно был: перед одним из падубов, ствол которого весь пропитал был кровью, лежала прошитая железка бесформенная груда плоти, из которой вытекала и кровь и темная жидкость, которая судорожно дергала двумя раздутыми, красными головами. От одного взгляда на эти жертвы, сердце болью щемило, и едва не останавливалось. И они понимали, что такая же участь ожидала и всех их, и они дрожали, и не знали, как можно помочь этому, безмерно страдающему, но уже чуждому жизни, издающего безумные захлебывающиеся стоны. Вот нашелся какой-то эльф, решился прекратить мученья, рубанул клинком, но не нанес смертельной раны, тогда с искаженным лицом рубанул по этим двум головам, и, выронив клинок, и сам стеная от душевной боли, бросился куда-то — а они еще не были мертвы; ведь…
И в это время раздался голос государя Келебримбера — голос и рокотал, и перекатывался, в нем была и тревога, и отвращенье ко всякому злу, ко всему, что чуждо гармонии, что несет боль и разрушение. И к этому голосу прислушивались — ведь голос этот напоминал об иных, счастливых днях:
— Здесь слишком тягостно оставаться, и мы выйдем в парк, к природе. Там, под звездами, мы излечим свои души от кошмарных видений; но перед этим мы должны не забыть кое-что. Виновный должен быть наказан…
И тут указал на Эрмела, который поднялся со своего белого кресла, и высился теперь такой спокойный, сдержанный. От него не исходило больше белесого сияния, и он казался просто старичком, уставшим с дороги, несколько рассеянным, удивленным, вообще же с первого взгляда вызывающий жалость, желание проявить к нему участие. Он оглядывал всех смиренным взором, и с легкой, печальной укоризной, словно бы спрашивал: «Что же вы хотите со мной сделать? Неужели причинить какой-нибудь вред?.. Пожалуйста, не надо. Разве же я причинил вам какой-то вред?.. Вас мучает какой-то кошмар, но разве же я причина этого кошмара? Ведь я же хотел вам только добра, только любви. Пожалуйста, примите меня с любовью…» — и трудно было не поддаться ворожащему действию этого взгляда, и некоторые эльфы и Цродграбы даже с недоумением смотрели на Келебримбера: о каком таком наказании он говорит? Ведь наказание — это причинение страданий кому-либо, а как же можно приносить эти самые страдания, когда и так уже столько боли перенесено — теперь только любовь надо было дарить. А Келебримбер указывал на Эрмела и все тем же могучим голосом рокотал:
— Кто же, по вашему, причина того кошмара?.. Ведь не могло же все это само собой получится, не так ли?.. Он вас околдовал, и вы только чудом вырвались, а иначе были бы сейчас этакими грудами мяса железом наполненными. Лучше и не смотрите на него — видите, он прячется под смиренной личиной; теперь он мудрый и кроткий; и каждый из вас уже чуть ли не слезы льет от жалости к нему. Но вспомните, вспомните, как все это начиналось! Или не по его мановению руки все исказилось, не по его ли воле была воздвигнута сцена, и не он ли убеждал, что мы должны превратится в этих чудищ, не он ли затаскивал на эту сцену?..
И теперь, действительно, вспоминались обстоятельства, которые привели их к кошмару — ведь, действительно, этот смиренный старец все начал. И вот толпа вновь заволновалась, говорили много, беспорядочно — им хотелось поскорее позабыть и о старце, и о каком-либо наказании — только бы поскорее выйти в сияние вечернего неба, только бы поскорее светом звезд насладиться. Однако, Келебримбер настаивал:
— Мы не должны откладывать. Сейчас он затаился, но сила то его никуда не пропала. Что ему стоит еще раз обратить наш дворец, а то и весь Эрегион в преисподнюю? И что ему стоит убедить, что он ни в чем не повинен, что надо его слушаться, что вы еще неразумные. Это же как дракон! Или не знаете, что дракону нельзя глядеть в глаза, иначе заворожит, что угодно внушит. И я уверяю — пройдет немного времени, и эта жуть… — тут он кивнул на все еще передергивающуюся груду плоти и железок. — …не покажется вам такой уж отвратительной. Он вас убедит, что так и надо для великой цели… Не так ли, Эрмел?
Старец, который до этого потупился, теперь поднял свои густые белые брови, и окинул всех тихим, смиренным взглядом. Очень тихо, но так что каждый слышал, он молвил:
— Да — ради великой цели. Я предупреждал, что будет и страшно, и больно, но…
— Довольно, довольно! — прервал его Келебримбер. — С каждым мгновеньем я все больше убеждаюсь, что тебя нельзя оставлять в Эрегионе ни на день, ни на час. Потому все слушайте мою волю: приказываю изгнать этого старца за наши стены, если же он попытается вновь подойти к воротам, или хотя бы заговорить с кем-нибудь из наших, то должен быть убит, как вражеский лазутчик; если же обычные клинки будут против него бессильны, то повелеваю применить магию. С этого мгновенья, эти мои слова должны быть записаны, как закон. Я не намерен выслушивать каких-либо убеждений — это моя королевская воля. На провождение его к воротам выделяю отряд из ста эльфов, вместе с магами…
Но в это время, Эрмел шагнул к государю, взял его искусную в кузнечном деле руку, в свою теплую и мягкую, похожую на только что испеченный каравай ладонь, и проговорил:
— А как же женушка твоя? Друг Келебримбер, подумал ли ты о своей женушке, о доченьке? Или позабыл уже, что в кузнеце твоей случилось? Подумай-ка, кто, кроме меня, могучего колдуна, сможет их возвратить. Поверь, в Среднеземье никто, кроме меня не способен на такое. Оставь меня и вскоре увидишь и Милэнь и Лэнию…
А Келебримбер уже и позабыл о том, что было в кузнеце, позабыл даже и про возможность того, что может быть возвращено самое для него дорогое. И вот как прожгло насквозь эльфийского государя! Что значил весь мир, перед одной только возможностью, хотя бы на миг увидеть тех, самых дорогих ему созданий. И это единственное, что могло заставить Келебримбера совершенно забыться, и даже близким ему, которые хоть частично ведали, какую муку он из-за погибших переживал, изумились той нежданной перемене, которая произошла в их государе. Вот он побледнел, да так побледнел, как только в мгновенья величайших душевных метаний бледнеют — вот перехватил Эрмела за руку, и с силой сжал эту руку, и пристально вглядываясь в его лицо, стал выговаривать с болью, даже и со злобой; но и с надеждой — ведь так хотелось верить! Ведь не за что кроме этой призрачной, слабой надежды ему было ухватиться. На что, на что ему было надеяться, когда уж двадцать лет, как потерял дочь? Когда он осознавал, что все остальные мысли, государственные деяния, разговоры — все напускное, а по настоящему он жил, только когда вспоминал о них — и вот он надрывным, страстным голосом, который, опять-таки, слышали все, кто были в зале, вопрошал:
— …А ведь ты насквозь мое сердце видишь. Ведь ты знаешь, как сразить меня, заставить тебе подчинятся. Да, ведь — да?!.. Молчишь, молчишь…
— Я помогу тебе. Ты вскоре увидишь и дочь, и супругу, здесь, наяву. Только отбрось предрассудки.
— Ах, я же чувствую, что ты все это с расчетом говоришь. Околдовываешь меня. Нет, нет — тебя надо изгнать, немедленно. Мне нужна поддержка…
— Зачем же ты так мучаешься, государь? — с участием, с неподдельной жалостью спрашивал Эрмел. — Доверься мне, как другу; и вспомни — твои близкие ждут тебя. Вспомни, самые дорогие тебе мгновенья, и знай, что они возродятся, и будут еще более прекрасные мгновенья. Посмотри на меня, и скажи — разве же я обманываю?.. Разве же я делаю это не для одной только любви…
— Государь, я думаю, следует прислушаться к его словам.
Так молвил один из эльфийских князей, который стоял поблизости. На этого, да и на других эльфов речи Эрмела повлияли так, что они совсем успокоились, и дальше будет все хорошо, и надо только прислушиваться к советам этого высшего существа. Конечно, после всего того, что произошло, и после всего того, что было сказано, такое было не логичным — но здесь сыграли роль и завораживающие слова старца, и общая жажда умиротворения. Его бы тут же простили, а еще через несколько минут слушали бы новые успокаивающие речи, а еще через час, должно быть, вновь были бы накрыты столы, сооружена железная сцена, и вновь бы началось безумие.
