Тут с неожиданным, страстным порывом вмешался Фалко. Этот хоббит, и маленький, и неприметный, никак себя за все это время не проявивший, и попросту забытый. Вдруг вскочил на стол, и в одном стремительном прыжке оказался перед Эрмелом: он взмахнул своим клинком, хотел разрубить его надвое, но старец неожиданно стремительно увернулся в сторону, и хоббит смог срубить только прядь его белейших волос; и эти волосы сжались и почернели, опали какой-то булькающей, дымящейся лепешкой, от которой стала подниматься, змеиться струйка едкого, ядовито-зеленого дыма. Хоббит вскрикнул, еще раз замахнулся клинком, совершил прыжок, и на этот раз, верно, поразил старца в грудь, но его уже перехватили эльфы, легко, как какую-то куклу, подняли в воздух, клинок вырвали. Но хоббит еще пытался бороться, вырывался — при этом он проявил удивительную ловкость и силу, и несмотря на то, что в него вцепилось сразу несколько эльфийских воителей, им с немалым трудом удавалось его удерживать. А хоббит кричал:
— Эх ты, рок наш! Эх ты, ворон! Что ж ты все вьешься над нами?! Души тебе наши нужны?! Души, да, да?!.. Ах, как же хотел я от тебя избавиться, но не суждено — не убежать от предначертанного, и медленно, шаг за шагом, идем мы к своей гибели. Но не сегодня — нет! Я чувствую, что мы еще поживем, поборемся!.. Ах ты ворон — всю то жизнь ты со мною!.. Ну, что ты смотришь этими ненастоящими, ясными глазами! Давай же, взгляни своим непроницаемым оком!..
Эрмел ничего на это не отвечал, но смотрел на хоббита с жалостью, как смотрят на некое слабое, глупое существо, которое лишилось останков своего невеликого разума.
— Да что же вы?!.. — выкрикивал хоббит, которого теперь пытались оттащить в сторону. — Эй, Робин — он твою Веронику отнял! Эй, Альфонсо — это он у тебя Нэдию отнял! Эй, Келебримбер — это из-за него, образы безумные насылающего, жена твоя да дочь погибли. Эй вы, что ж вы палача сладкие речи слушаете?! Вон оно счастье лежит! — он кивнул на все еще стонущую, кровоточащую, груду железа и плоти. — Вон они, ваши близкие, уже обрели любовь! Уже послушались, мудрого Эрмела!.. — он кивнул на тела мертвые, или еще живые, искалеченные, которые доставали из-под завалов.
И эти слова хоббита подействовали отрезвляюще, и Келебримбер, глядя не в ясные очи старца, но на ту черную массу, которая прожигала пол — то, во что обратились его волосы, выговаривал мертвенным голосом:
— Хорошо. Мы не можем оставлять его. Не можем слушать его советы. Да, ты прав, хоббит. Сейчас же — вывести его из Эрегиона. Я повторяю свой приказ…
И вот к Эрмелу подошли вооруженные эльфы, окружили его. Однако — эти эльфы смотрели с некоторым недоумением, и с испугом — все-таки, чувствовали себя маленькими и ничтожными; чувствовали, что не могут они отдавать каких-либо приказов Эрмелу, но, ежели тот только захочет — сразу сотрет их в порошок. Так они окружили его, и смотрели на своего государя — видели, что и он пребывает в волнении, и сам еще в душе мечется. Эрмел глядел на него с мягкой, тихой укоризной, и можно было любоваться и любоваться тем светом, который исходил от очей его. Воцарилось молчание, и в этой тишине вновь полились мягкие слова:
— Неужто откажешься от счастья…
— Не слушайте его! — из всех сил, гневно вскрикнул Фалко. — Немедленно изгоняйте его прочь…
— Хорошо, хорошо… — громко вздохнул Келебримбер, махнул рукою, потом замер в напряжении, и медленно через силу проговорил. — Но не могу я отпустить такую драгоценность, не могу. Не могу, понимаете?!.. Это же только раз в жизни бывает… Вот что — я приказываю свести его в нашу темницу. Все — немедленно. Прямо сейчас. Ведите, ведите. На цепь его посадите!..
Последние слова государь Келебримбер даже выкрикнул, а затем, чтобы только не слышать ни ласковых напевов Эрмела, ни гневных выкриков хоббита — зажал покрепче уши (уж очень он от всего этого истомился). Эрмел ничего больше не говорил, он только склонил в знак покорности голову, и медленной величественной походкой, задавая ход тем эльфов которые окружали его, медленно выплыл из залы.
— Почему?!.. Почему вы так ослепли, государь?! — заплакал Фалко. — Ведь очень скоро он уже выйдет из темницы, и вы будете с ним беседовать, и все заново начнется…
Однако, как только Эрмел удалился стало таять и то волшебство, которое вокруг него вилось. Теперь деяния его вызывали отвращение, и ужас — и уже не мыслимым казалось, как это они могли общаться с таким злодеем.
— Ну нет уж довольно… — прошептал Келебримбер. — …Никогда еще на землях Эрегионских не случалось такого страшного преступленья… Ах, он обманщик. Как же он нас провел… Вот что — слушайте все: темницу запечатать, речей его не слушать. Хотя — все равно опасно держать такого пленника в нашем дворце…
— Не то что опасно, а есть самоубийство… — слабым голосом, прихлебывая из чаши златистый напиток, молвил эльф, который недавно творил заклятье. — …Это все равно, что зарыть горящую головню в сухой стог сена. Если стог еще до сих пор не вспыхнул — это просто чудо. Надо избавиться от него немедленно.
— Да, да — ты прав, конечно… — вздохнул Келебримбер, однако, ему трудно было произнести роковые слова, отказаться не то, что от счастья, но от всей жизни своей. И в глубине он продолжал еще на что-то, неведомо на что, надеяться. — …Но не прямо сейчас. Сейчас его отвели в темницу, вот и пусть он там посидит в одиночестве, в тишине, до рассвета. А на рассвете, с кляпом, да с повязкой на глазах, отвезут его к воротам, да там и выпустят, дабы никогда он не возвращался. Говорю так потому, что сейчас не время для каких-либо наказаний — сегодня уж столько насилия перевидали, что, кажется, увидишь еще хоть какую-то боль, так и сердце не выдержит, разорвется. Все — довольно, скорее, скорее — к матушке-природе, быстрее к небу звездному…
И эти слова были приняты более восторженно, нежели какие-либо иные. Ведь все эти эльфы пребывали в растерянности; некоторые даже и не понимали, наяву ли происходит все, что они видят. Вообще, пережитое было настолько дико, настолько противно их сути, что они знали, что не смогут с этим смирится, что только природа может излечить, дать ответ, как можно жить дальше с такими воспоминаньями. Да — в глазах их поднимались кровавые образы, они были бледны, некоторые, казалось, ничего не видели и ничего не слышали, но все от мала до велика, с пылающими очами, с жаждой поскорее вдохнуть ночной ветерок, да мудрым светом звезд насладится, направлялись к выходу. Подхватили и раненых, которые тоже молили: «Красою вечной, ласку принять…» — и только к тому жуткому, во что были сращены двое, и что жило еще безумным подобием жизни, что судорожно передергивалось, и испускало пузырящиеся потоки крови и черной жижи — только к этому никто еще не решался подойти, даже старались не смотреть в ту сторону; но от запредельных стонов, в которых только боль не представимая была — все-таки, поворачивались туда головы, и слезы наполняли их прекрасные очи, кто-то говорил:
— Это же Дэлэ и Лэндэинь были. Знал я их, знал. Они так друг друга любили.
Тут же слова были подхвачены:
— Они так часто по нашему парку ходили. Уж сколько сонетов друг другу посвятили… Да неужто же это они?! Нет-нет — нельзя в этакое поверить. Да как же так?!..
И тут новый безумный стон, и вновь судорожно, сильно передернулась эта груда железа и плоти, что-то с треском там переломилось, и новый на долго растянувшийся, вибрирующий на какой-то предельной ноте стон. И тогда направился к ним эльф, который читал заклятье, и который был одним из сильнейших кудесников заклятье. Он склонился над ними, и прошептал несколько каких-то тихих слов. И тогда обратились они в уродливое каменное изваянье, а он дотронулся до этого изваяния рукою, и оно беззвучно рассыпалось в мельчайший, невесомый прах. Теперь кудесник этот совсем утомился, и упал бы, если бы не подоспели эльфы, и не подхватили его.
Итак, процессия: все-все, кто были до этого на жутком пиру, поспешно направлялись к выходу из дворца. Не так то легко оказалось преодолеть эту дорогу. И хотя ничто уже не шевелилось, не извивалось, хотя всякое подобие запредельной жути оставило теперь эти стены, — слишком все было изуродовано, искорежено. Широкие трещины покрывали и пол с стены, часто вздымались завалы от развалившихся стен; кое-где пол пересекался многометровыми провалами, и приходилось их обходить какими-то окружными коридорами.
Но, все-таки, весь этот путь пролетел как-то незаметно, в одно мгновенье, словно бы во сне мелькнул. Они знали, что сейчас вот, совсем скоро, увидят красоты природы, свежий, прекрасный воздух вдохнут, звездами будут любоваться. Все это, весьма привычное им в иное время, казалось теперь прекрасным, возвышенным, да самым прекрасным во всем мироздании! И вот они поспешно ступали, ожидали это свидание с природой, как с любимым, непостижимым божеством. И, когда они вышли в главную галерею, в дальней части которой высились распахнутые, и полуразрушенные врата выходившие на запад, когда увидели затихающий закат, и высоко над ним, в успокоенных небесах, яркую и нежную, пока одинокую звезду, то все не сговариваясь бросились к этой красе. Бежали и вдыхали прохладный воздух, и улыбались.
