— Вот вам и единство, вот вам и братство!.. — впервые за долгое время улыбнулся Робин. — И не надо нам никакого колдовства! Все счастье уже в природе есть! А весь ад — только в сердцах наших!.. Любите! Любите это небо, этот воздух… Все, все любите!..
И эти слова Робина были созвучны чувствам и эльфов и Цродграбов, все улыбались, все страстно спешили позабыть прошедшее, как дурной сон…
Немного времени прошло, и вот покалеченный дворец остался где-то позади, а оказались в объятиях погружающегося в ночь парка. Между пышных, приветливо шепчущих, ласкающих ветвей, блистали, словно капли божественной росы разгорающиеся все новые и новые звезды. Вообще, весь парк дышал, плавно двигался, полнил воздух приятными, и едва уловимыми, веющими один за другим ароматами. И совсем не хотелось говорить, обсуждать что-либо, тем более — вспоминать прошлое, или предполагать будущее. Всякие мысли казались ненужными, хотелось просто жить этой вечной красотою, хотелось вдыхать ее вечную гармонию, улыбаться свету звезд, да пышному наряду крон. И прочь гнали всякие мысли об Эрмеле — нет и нет — даже и не было никогда такого чародея, теперь главное успокоиться. Иногда, впрочем, переговаривались, но не иначе как шепотом, да и то произносили отдельные слова. Постепенно, плавно и тихо, расходились в разные стороны по парковым дорожкам; расходились небольшими группами, по двое, по трое, а чаще в одиночестве; впрочем, они и не замечали, что разъединяются, настолько были поглощены этим счастливым созерцанием.
Среди многих сияющих, умиротворенных ликов, лик Фалко оставался напряженным — и он, конечно, не мог не поддаться очарованию природы, но он чувствовал, что горести не закончились, что вновь близится беда, и она совсем близко. Об этом он и говорил Хэму, который повсюду и неотступно следовал за своим другом. Однако, говоря, он чувствовал, что слова его уходят впустую, что никто его не послушает, да и сам он не мог объяснить, откуда взялось это предчувствие надвигающейся беды, и откуда эту беду надо ожидать. Шли минуты, а тревога его все возрастала; и как же больно было видеть красоту этой ночи, и осознавать, что все это вскоре будет разрушено! Как же хотелось верить тому, что теперь все будет хорошо… но — некуда было деваться от этого, переросшего в уверенность, предчувствия. В конце концов он не выдержал, застонал…
* * *
Альфонсо медленно брел по какой-то дорожке. Эта дорожка была такая узенькая, что он задевал своими широкими плечами вздымающиеся по ее сторонам пышные кусты. Если не считать, того шелеста, которые издавали при его прикосновениях листья, было очень тихо; так как иные эльфы и Цродграбы шли по иным дорожкам, малым и большим. Эта же дорожка уводила прямо на запад, и там, на западном, уже затемнившемся небосклоне, сияла яркая, похожее на око Единого, та первая и самая яркая звезда, которую увидели они первой, к которой с таким дружным смехом бежали, спеша оставить дворец. Вокруг нее уже сияли ровным, сильным светом россыпи ее подруг, но она сильно среди них выделялась — даже и самые яркие, и близко не могли подойти к ее блистательной красе. И вот на эту звезду неотрывно глядел Альфонсо, делал шаги — то стремительные, то совсем тихие, и все зависело от чувств, стремительно в его душе проносящихся. Там были самые разные чувства, но все сильные… часто, как молитву, повторял он имя Нэдии.
А, между тем, прямо за ним, держа его за рукав, но оставаясь незамеченной, словно тень следовала Аргония. Она поклялась, что будет следовать за своим любимым, и в счастье и в беде, и вот теперь готова была безропотно принять смерть от его гнева, но только не отставлять его. Он остановился, когда дорожка эта раскрылась в поляну, окруженную аккуратным кустарником. С четырех сторон подходили к этой поляне дорожки подобные той, по которой вышел Альфонсо, а в центре возвышалась старинная статуя изображающая малыша льющего из кувшина нескончаемый поток родниковой воды. В то время, когда он вышел на поляну, из-за ветвей хлынул свет взошедшей луны, и все оделось ее трепетной аурой. Засияла, словно некая мудрость, словно поток воспоминаний, родниковая струя, и вся статуя, казалось, сейчас должна задвигаться, промолвить некие сокровенные слова. Живым, небесным серебром окутались и листья и травы, даже легкий ветерок, едва касающийся губ и волос, наполнился непередаваемой, живительной прохладой лунных поцелуев.
— Альфонсо, Альфонсо… — чуть слышно, словно молитву, приговаривала Аргония, и он услышал ее, резко обернулся.
Тогда в его больших, кажущихся при этом свете страшными, непроницаемо темных глазах полыхнула злоба; он хотел было что-то сказать, но не мог совладать с волнением, и ничего кроме стона из него не вышло. Аргония положила свои жаркие и мягкие, девичьи ладони ему на щеки, и зашептала:
— Знаю, знаю, что сказать хочешь. Убей меня, но, все равно, и в мгновенье смертное любить тебя не перестану. Что в тебе? Лик твой страшен, ты сам зол, ты с отвращением отталкиваешь меня вот уже сколько лет; я знаю, что совершил ты; знаю, что днями и ночами повторяешь ты имя Нэдии, но… как полюбила тебя тогда, так и до конца, так и всю вечность одного тебя любить буду. Делай, со мной что хочешь, а я скажу — эта любовь выше нас обеих, это рок, будь он злым или добрым, соединил нас… Да, да — уже соединил… А ты… А ты, как помешанный, с этим образом…
— Что? — так же тихо переспросил Альфонсо, который не ожидал таких слов.
— Да, да — как помешанный. Ты совсем ослеп с этой, давно уже умершей Нэдией. А почему ты не вспоминаешь о матушке?
— Что?! — Альфонсо даже вскрикнул, на глазах его навернулись слезы — вот он обернулся, и с силой встряхнул Аргонию. — …Моя матушка?!.. Зачем ты про нее упомянула. Да как ты смела?!..
Очи Аргонии так и сияли, она выговаривала:
— Я должна была это сказать, так как надо же было положить предел этому безумию! Да — вот сейчас решилась и выскажу все. Ответь, почему ты воздыхаешь по этой Нэдии, что — любила она тебя, учила чему-то?.. Да вы, просто-напросто, были двумя обезумившими существами, которые питались друг у друга своим безумием. Мне многое известно из твоих бредовых речей, любимый, известно, как рвали вы друг друга на части, как едва не убивали друг друга, и, все-таки, не могли расползтись, безумием своим сцепленные…
Альфонсо весь дрожал, и несколько раз порывался что-то сказать, но выходил лишь только стон. Он сильно сжимал плечи Аргонии, а паутина морщин на его лице ужасно углублялась — он похож был на видение из кошмарного сна, на этакого человека с потрескавшимся, мраморным ликом. Наконец, он смог выдохнуть:
— …Не смей даже упоминать!.. Ты…
— Нет — выскажу все, или сколько смогу, до тех пор, пока ты меня не убьешь. Вы оба были безумцами, и не могли найти утешения друг в друге. Неверно, что пламень сталкиваясь с пламенем тухнет; неверно, что вода, смешиваясь с водою обращается в огонь — эти стихии только разрастаются. Посмотри вокруг, посмотри на спокойствие бесконечного мироздания, ничто здесь не рвет самое себя, все в тихой, нескончаемой любви. А что ты слепнешь, что же мечешься с этим бредовым виденьем?!.. Любя, так сильно, все это время любя, смею говорить тебе эти слова…
— Не смей! — он еще раз встряхнул ее за плечи, а сам горько, мучительно заплакал.
— …И зачем эти метания за безумной, которую напевы моря могли бы излечить, зачем же это ослепление. Иногда, ведь, на тебя находит жуткая боль — ты вспоминаешь, что убийца матери и лучшего друга. Ты страшно казнишь себя, уверяешь, что недостоин любви этой Нэдии, что давно уже должен был умереть, потому что только новые беды всем окружающим приносишь. Но эти порывы проходят, потому что невозможно выдерживать их слишком долго, тело истощается, ты на грани смерти, и тут же кидаешься в новые мученья, вновь гонишься за безумным своим идеалом…
— Остановись! Остановись! — взмолился Альфонсо, и отпустил ее плечи, вцепился в свое лицо, и стал отступать к фонтану — отступал до тех пока не уткнулся в него спиною.
Аргония шагнула за ним, положила свои нежные, и очень жаркие, подрагивающие от волнения ладошки, на его широкие, и жесткие, словно из камня высеченные ладони, проговорила негромко, со слезами:
— А истина вся в том, что нет человека более достойного любви, чем твоя матушка. Да, по ней, а не по этой придуманной тобою Нэдии должен был ты все эти годы лить слезы. Но это не были бы темные слезы отчаянья, эти надрывы; эти казни самого себя; если бы ты думал о ней, если бы вспоминал, то давно бы понял, что прощен, да и не было на тебя зла никогда. Скажи, почему ты не можешь любить существо самое близкое тебе?.. Почему ты посвящаешь сонеты своей безумной страсти?.. Альфонсо, Альфонсо — я молю тебя: прямо теперь вспомни свое детство, а это самое светлое, что в твоей жизни было, вспомни какое-нибудь чудное мгновенье, и посвяти ему сонет. Молю тебя — ты вспоминай, чувствуй, что матушка тебя любила и любит, и говори эти строки для нее…
