- Я здесь, Блейз, родной мой, - говорю я тихо.
- Как ты назвал меня? Повтори, пожалуйста, громче, а то у меня словно бы уши заложило…
- Я сказал: «родной мой», вот и всё.
- Теперь ты - полноправный член семьи Цабиньо, - его голос торжествует. - Помнишь, при вручении перстня я назвал тебя так же? Теперь ты ответил и, значит, ты - мой духовный родственник!
- Но я… не готов, я же граф Снейп. Как я могу из-за одного неосторожного слова поменять семью?
- Я же сказал - «духовный», а это значит, ты имеешь право голоса при принятии решений в моей семье, право на оспаривание раздела имущества после моей смерти и тому подобные права. Я расскажу тебе о них подробнее, ты только напомни.
Только, очень тебя прошу - не лишай моих детей наследства по завещанию, которое я написал своей кровью, находясь в плену у Горта.
- Я не… У меня и в в мыслях нет вмешиваться в дела твоей семьи, Блейз, поверь мне.
- Посмотри на перстень.
Я смотрю на него и вижу, как он, серебряный, тонкой работы словно приобретает блеск золота.
- Он, кажется, покрыт позолотой, Блейз. Что всё это значит?
- Он стал золотым - алхимики моего рода добились такой степени волшебства - трансмутации элементов.
- Но это же… прямой путь к получению философского камня.
- Он у меня с собой, в Хоге дам взглянуть, - спокойно заявляет Блейз.
- У тебя?
- Да, но он - не панацея, отнюдь. Я уже проверял на себе, когда сращивал сломанные колени. Он не помог мне ни на йоту.
- Но… может, он помог бы тебе… сейчас?
- А против чёрной магии он, сотворённый из светлой тинктуры, бессилен.
- Ты проверял?
- Нет, проверить его на себе, подвергшемуся действию Тёмных Искусств - значит убить его.
- Так зачем же нужен и как можно «убить» философский камень?!
- Нужен он для трансмутации сиклей в галеоны, в общем, любого качества серебра в чистое золото и, видишь ли, он… живой.
- А вечная жизнь?
- Только для тех, кто «войдёт в возраст», то есть доживёт до семидесяти пяти.
- Так зачем ты возишь его с собой?
- Я пока что, единственный совершеннолетний наследник семьи, и у меня есть огромная просьба к тебе, Сев - отдай его моему наследнику Генрикусу, пожалуйста. Тогда он, в свою очередь, станет держателем камня.
- Ох, кажется, Блейз, ненадого переживу я тебя. - я не сокрушаюсь, но и не выказываю радости по этому поводу. Мне, всё же, кажется, что третий, последний инфаркт добьёт меня пусть не сразу, но вскоре после кончины Блейза - сердце затоскует-защемит по возлюбленному… к которому я пылаю, нет, страдаю чувством, много большим, нежели к его предшественникам. «Лебединая любовь», - проносится в мозгу. Неужели такой холодный, неприступный на вид и пылкий в любви профессор зеьеварения познает ещё и её?! «Да», - приходит ответ откуда-то из бессознательного, - «познаешь». Может, если я умру скоро вслед за Блейзом, наши души встретятся в Посмертии? И мы будем бродить по нему рука в руке, чтобы не затеряться в сонме духов?
- Будем, Сев.
- Ты слышал мои мысли, но как?
- Нет, я ничего не слышал, кроме твоего вопроса о Посмертии, извини, что я вмешиваюсь, ладно?
- Но тогда мне следует заавадиться сразу после твоей смерти, Блейз, а это противоречит положению кодекса семьи: «Графы Снейп никогда не поддаются сиюминутным чувствам.»
- А твоя любовь сиюминутна? - с тревогой спрашивает Блейз. - Нет, не подумай, что я желаю тебе смерти, просто я… знаю, что мы умрём друг за другом. Поверь, я не хотел говорить о твоей вероятностной линии жизни, но раз уж зашёл такой разговор…
- Я последую за тобой, возлюбленный мой Блейз.
Наконец, пора бы и поспать уже, а то рассвет близок - я чувствую это, хотя ещё темно. Положив шлафрок на кресло, забираюсь под своё одеяло и тут же засыпаю.
Глава 19.
Просыпаюсь я от громких звуков над ухом, с трудом соображаю, кто я и где, а барабанные перепонки уже разрываются от… сухого, мучительного кашля Блейза.
Беру из кармана шлафрока одной рукой приготовленный именно для такого случая чистый именной платок, протягиваю Блейзу, он плюёт в него скопившейся кровью, которую бедняжка боялся выпюнуть на чистое бельё, а вторую руку просовываю ему под спину и стараюсь заставить его сесть - разумеется, не выходит. Теперь и вторая рука свободна, я сажусь и, обхватив Блейза за бока, усаживаю рядом.
Кашель потихоньку смягчается, преходя во всхлипы, и Блейз утихает.
- Дай платок, возлюбленный мой, - прошу я.
- Но, он же… грязный.
- Дай, мне надо посмотреть.
Он молча отдаёт скомканную тряпицу, я отворачиваюсь и, глядя на несколько капелек крови и какую-то слизь, думаю: «Проживёт, и долго ещё, слава Мерлину и маггловскому Богу».
Оборачиваюсь к снова лёгшему Блейзу и обнимаю его, потом целую, наслаждаясь таким любимым, а теперь ещё и ставшим родным, вкусом дамасского клинка. Я не жду ответа на свой поцелуй, однако он приходит немедленно, с удвоенной ответной пылкостью - Блейз жаждет, на этот раз, испить меня до дна. Я поддерживаю его - ведь я тоже нуждаюсь в ласке после такой тяжёлой ночи, хоть и понимаю, что это эгоистично - Блейзу пришлось гораздо хуже меня. Вдруг он прекращает упоительный поцелуй, бесшумно, но во весь рот, зевает и говорит уже в дрёме:
- Сев, мне и тебе - спать.
- Пожалуй, это верно, - успеваю подумать, прежде, чем проваливаюсь в губочайший сон без сновидений.
… Меня будит Блейз, я отмахиваюсь:
- Ещё полчасика.
- Вставай, соня, знаю я твои «полчасика»- уже успел в порядок себя привести и приказать Линки подать вчерашний, уже замороженный, ужин.
Чувствую, как при мысли о еде, да ещё столь вкусной, меня начинает слегка мутить от голода, и я резко просыпаюсь.
- Где она?! Как приказал?! - рявкаю я со сна нечеловеческим голосом.
- Кто? Или, может, всё-таки, что? - веселится Блейз, - Конечно, в столовой. Уже всё сервировано - осталось только подогреть.
Так что, я жду Мастера Разогрева в столовой.
Да, и о «приказе» - я только обратился к твоему ненаглядному Линки на его языке, и он мигом всё исполнил.
- Погоди, Блейз, можно мне… принять ванну после завтрака? Я понимаю - тебе может быть неприятно… А откуда ты знаешь эльфийский?
- Заканчивай, Сев. Я же говорю - в столовой, а не в ванне. Потом её примешь, никуда она от тебя не ускачет, хоть и на четырёх ножках. Что же касается эльфийского - я просто выучил его от своей няньки-эльфихи.
- Значит, идём есть, - я потираю руки, встав с постели, - пижаму я не надевал, не до неё было, собираюсь залезть в уютный лазоревый шлафрок. Но слышу за спиной приглушённое:
- Боги! Сев, кто ж тебя… так?
- Мои персональные мучители, а ты только что заметил?
- Понимаешь, Сев, при свечном освещении или, когда мы были вместе в темноте… этого не было видно. А когда мы были… вместе днём, я ничего… такого не заметил.
- Хочешь, снова ради тебя наложу кое-какие косметические Чары, как тогда, днём? - голос мой звучит глухо, как дальние раскаты грома.
- О-о, нет, не хочу - «вся ты прекрасна…» и как там дальше в Библии?
- Мне уже говорили такое, Блейз, и в переложении на мужчину, но если хочешь: «вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе» Но это, скорее, о тебе - ты, действительно, прекрасен… как мужчина, конечно, но слова Писания менять нельзя - в каждой его букве слишком много смыслов сокрыто.
Так, что же, я теперь противен тебе - весь в рубцах? Просто наложены были все шрамы, которые уж позаросли, да-да, а какими они были, магически, а ты знаешь, чем отличается простой перелом от… Ой, какой же я скот!
- Ты не скот и не противен мне - твои рубцы заметны только по утрам и вечерам, когда тени длинны. Пожалуйста, прости меня за то, что я вообще заговорил об этом…
- Да квиты мы - оба дураки, но любящие.
За столом, утолив первый голод, я рассказываю Блейзу об увлечении ивритом и чтении Писания на нём. Он, выслушав немного, прерывает:
- А ведь ты обрезан, как мусульманин или иудей, но теперь я склоняюсь к последнему. Кем были твои родители?
Я пускаюсь в разговоры о доме Малбион - иудейских чистокровных благороднейших кровей предках моей матери по женской линии, на что тот замечает скептически:
- Так ведь по женской же.
Тогда рассказываю Блейзу, что еврейство передаётся, несмотря на все магические законы, по женской линии, хоть мама и считала себя абсолютной француженкой, но ведь проснулась же и в ней, хоть на миг, необходимость следовать законам иудейской религии, вот и обрезала меня, как и положено, в трёхдневном возрасте, не побоявшись вынести младенца на стылый и влажный воздух начала января, разузнав, где ближайшая маггловская синагога.
- Так ты тоже январский?!
- И ты?!
Я - девятого, уж не буду говорить, какого года.
- И не говори - я всё равно знаю из личных дел профессоров, а точнее, из твоего. Но ты выглядишь лет на пятнадцать моложе.
- Это благодаря здоровому сексу, - отшучиваюсь я, но под слоем шутки - та ночь с Гарри, кажется, вторая.
- А я - пятнадцатого восемь…
