суровостью и неподкупностью.
И — вот совпадение! — в то же время в УВД заявилась еще одна зареванная женщина:
— Помогите закончить политех! Мыслимое ли дело — платить по сотне за каждый зачет! Эдак на высшее образование никаких средств не напасешься!
Вот так и возникли в одном институте сразу два уголовных дела, и вскоре суд воздал должное политехническим доцентам, кандидатам и докторам. А Арамов был лишен не только свободы, но и вожделенного диплома.
Но, увы, далеко не все герои нашей истории оказались на скамье подсудимых. Только как свидетели проходили по делу два десятка преподавателей-бессребреников, ставивших разным недоумкам «хор.» и «отл.» из одной почтительности к руководству. Что делать, статьи, подразумевающей ответственность за подготовку липовых командиров производства, в Уголовном кодексе нет. И за беспринципность — тоже.
Правда, на суде эти овечки вдруг приобрели голос и даже рискнули разоблачить своих неопасных теперь начальников. Но вот уразумели ли они, что ненаказуемое угодничество порой опаснее вполне уголовной корысти? Не знаю, не уверен. И частным определением, которое дал суд в адрес политеха, их, конечно, не проймешь. Вот если бы им предстояло оказаться под ножом хирурга — выходца из «черных списков», — тогда дело другое.
Все было, как обычно, — утро, день, а потом и вечер, за которым ожидалась ночь. Юрий Николаевич открыл своим ключом входную дверь, прошел на кухню и сел к столу:
— Ну что? — Сонечка посмотрела на мужа с тихой надеждой. — Ты едешь?
Юрий Николаевич виновато вздохнул и промолчал.
— Так я и знала, — сказала Сонечка и ушла в ванную стирать пододеяльники и плакать. Пододеяльники она стирала потому, что не любила прачечных, а плакала потому, что речь шла о длительной, уже третьей в этом году и, конечно, не последней командировке мужа. Поездка предстояла на один отдаленный объект и была единственным поводом, по которому Юрия Николаевича вспоминали в отделе. И он, будучи человеком обязательным, ехал. Такой уж он был человек. Когда в отделе раздавали канцтовары — бумагу, копирку и другую ерунду, и сотрудники несли все это домой, ему доставались только линованные амбарные книги и бланки непонятного назначения. Потому остальной нужный для работы канцелярский инвентарь он покупал за свои деньги в магазине «Школьник». Однажды он рассказал об этом дома, и с этого дня теща, ненавидевшая его тайно, стала делать это открыто.
— Ты вышла замуж за идиота, — говорила она, даже не всегда в его отсутствие, жене Сонечке. — Посмотри, на кого он похож? А ты сама? А дети?
Это было обидно и несправедливо: сам Юрий Николаевич был похож на обычного старшего инженера, кем он и являлся, жена походила на рядового экономиста, что тоже соответствовало, а дети чем-то походили на него самого, чем-то на Сонечку, а чем-то на всех остальных детей на свете. Но все равно от слов этих Юрий Николаевич расстраивался.
Вообще жилось ему не сладко. В транспорте ему грубили, обвешивать его было наслаждением: на весы он не смотрел принципиально, считая это неприличным, а если и смотрел — молчал. Впрочем, один раз он не выдержал и сказал. Дома. Сказал, что ему было стыдно за продавщицу. После этого тихая Сонечка стала еще тише и молчала две недели подряд.
А сейчас, выйдя из ванной с заплаканными глазами, она молча достала чемодан и стала укладывать в него командировочный набор мужа.
— Сонечка, — взмолился измученный тишиной Юрий Николаевич, — но чем же я виноват?
И Сонечку прорвало:
— О, господи, — тихо закричала она, — ну почему ты не можешь жить, как другие? Почему ты не можешь принести домой хоть пачку копирки?!
— Потому что я не умею приносить копирку, — тихо отвечал Юрий Николаевич.
— Так научись, — тоже тихо сказала Сонечка, — или я уйду навсегда.
Солнце, последний раз осветив комнату, скрылось. Юрий Николаевич надел болоньевую куртку, шляпу с короткими тирольскими полями и вышел на улицу.
— Ладно, — сказал он на улице, — я вам принесу, — и, почувствовав облегчение, зашел в маленький молочный магазин на углу, закрыл глаза и сунул в карман плавленый сырок «Дружба» за 26 копеек. И пошел прочь.
Он ждал, что его задержат, начнут срамить, заламывать руки за спину, даже посадят в тюрьму, но ничего этого не случилось— он спокойно вышел на улицу. Никто не заметил.
Что было потом, он не помнит. Ходил где-то, разговаривал сам с собой, размахивал руками. Светила луна. Вернулся домой под утро, засунул сырок в холодильник и забылся сном.
Утром раздался резкий телефонный звонок. В трубке был голос начальника.
— Юрий Николаевич. — Голос был ласков и даже заискивал. — Сегодня летите в Ригу, на конференцию. Назад особенно не спешите. Позагорайте, отдохните, а то замотали мы вас совсем.
«А как же командировка?» — хотел спросить Юрий Николаевич, но голос в трубке уже отвечал:
— И думать забудьте — Кузьменков поедет. Поезжайте в Ригу и ни о чем не беспокойтесь. Машину я послал. Счастливого пути!
И Юрий Николаевич улетел. А вернулся бодрым, загорелым — словом, другим человеком. Отдельские женщины даже роман предположили, но этого не было.
А потом и другие пошли изменения. В Риге его соседом по номеру оказался замдиректора одной организации, и как только открылась у него вакансия, взял к себе Юрия Николаевича завом. Потом явилась квартира в излучине реки — воздух, и до метро два шага. Дети перешли в школу с правильным уклоном, теща стала приходить только по воскресеньям.
Да и сам Юрий Николаевич сильно изменился. Помолодел, выпрямился, походка стала упругой, взгляд уверенным, сон глубоким.
Не спится ему только в полнолуние. Он ворочается с боку на бок, стонет, а когда в окне появляется луна и свет ее заливает самые темные углы комнаты, он молча встает с постели, надевает старую болоньевую куртку, шляпу с короткими тирольскими полями и выходит на улицу. А возвращается только под утро — тихий, усталый. И ложится спать.
А назавтра работники одного из магазинов, открывая его утром, находят на пороге ровно 26 копеек. Сначала они удивлялись, а потом привыкли.
По небу плыло
